– Но у нас не такая, Араникт?
Она не ответила. Да и что сказать? Я как будто раздулась, проглотив тебя живьем, Брис. И я чувствую в себе эту тяжесть, какой не чувствовала прежде никогда. Она отбросила окурок.
– Ты слишком беспокоишься, Брис. Я твоя возлюбленная. На этом и остановимся.
– Но ты еще и моя атри-седа.
Она улыбнулась во тьме.
– Потому-то, Брис, я здесь.
– То есть?
– Что-то прячется. Вокруг нас, неуловимое как дым. Оно проявилось пока только раз, во время боя, среди малазанцев – там, где адъюнкт лежала без сознания. За всем этим таится чья-то рука, Брис, и я ей не доверяю.
– Где лежала адъюнкт? Но, Араникт, то, что произошло там, спасло жизнь Тавор и, вероятно, жизни остальных Охотников за костями. На’руки бежали от этого места.
– И все же мне страшно, – настаивала она, вынимая новую самокрутку с растабаком. – Союзник должен открыться.
Она достала серебряную коробочку со смоляным запальником. Ночной ветер никак не давал ей разжечь пламя; она спряталась за Бриса и повторила попытку.
– У союзников, – сказал он, – есть собственные враги. И открыться, я думаю, рискованно.
Пламя вспыхнуло, и самокрутка зажглась. Араникт отступила на полшага.
– Пожалуй, это верное замечание. Что ж, полагаю, мы всегда подозревали, что война адъюнкта – не ее личная.
– Как бы ей ни хотелось, – сказал он с каким-то сдержанным уважением.
– Завтрашние переговоры могут оказаться очень неприятными, – заметила Араникт, – если она не смягчится. Нам нужно знать, что известно ей. Нам нужно понять, чего она ищет. И главное, мы должны разобраться, что случилось в бою с на’руками.
Она удивилась, когда Брис погладил ее щеку, а потом, наклонившись, поцеловал. Она гортанно рассмеялась.
– Опасность – самый соблазнительный наркотик, да, Брис?
– Да, – прошептал он, но все же отступил на шаг. – Обойду периметр, атри-седа, и встречу рассвет с солдатами. Ты сумеешь отдохнуть перед переговорами?
– Более-менее.
– Хорошо. Тогда до встречи.
Она смотрела ему вслед. Странник меня побери, он просто вылез обратно.
– Уж если растянулся, то и останется растянутым, – проворчала Ханават. – Что теперь толку?
Шелемаса продолжала втирать масло в дряблый живот женщины.
– Толк в том, чтобы чувствовать себя лучше.
– Ладно, верю, хотя думаю, что главное тут – внимание.
– Именно этого мужчинам и не понять, – ответила молодая женщина, наконец отодвигаясь и потирая ладони. – У нас стальные души. А как иначе?
Ханават напряженно посмотрела в сторону.
– Мое последнее дитя, – сказала она. – Мой единственный ребенок.
Шелемаса ничего не ответила. В бою с на’руками Ханават потеряла всех детей. Всех. Но если это жестоко, то все равно не сравнится с участью Голла. Там, где мать гнется, отец ломается. Их нет. Он повел их на смерть, а сам выжил. Духи, безумие – ваш дар.
Бой не прошел бесследно и для самой Шелемасы. Она скакала сквозь пронзительный шквал молний, справа и слева взрывались тела, обдавая ее шипящей кровью. Ржание коней, топот надвигающихся чудовищ, треск костей… даже сейчас эта ужасная мешанина звуков гудела в ее мозгу; поток звуков бился в уши изнутри. Она стояла на коленях в палатке Ханават, дрожа от воспоминаний.
Старшая из женщин, видимо, что-то почувствовала и положила шершавую ладонь на бедро Шелемасы.
– Пройдет, – пробормотала она. – Я вижу такое у всех выживших. Волна воспоминаний, ужас в глазах. Но это пройдет, говорю тебе.
– И у Голла тоже?
Ладонь задрожала.
– Нет. Он Военный вождь. У него не пройдет. Битва не осталась в прошлом. Он проживает ее снова и снова, каждый миг, днем и ночью. Я потеряла его, Шелемаса. Мы все его потеряли.
В живых – восемьсот восемьдесят воинов. Она была среди них, они вместе пережили разгромное отступление, и она видела то, что видела. Мы больше никогда не будем сражаться, со славой и весельем древних времен. Наша боевая эффективность, как написали бы в малазанских свитках, подорвана. Хундрильские «Выжженные слезы» уничтожены. И это не было славным поражением. Гораздо хуже. Мы стали лишними в одно мгновение. Ничто не может так сломить дух, как подобное осознание.
Нужен новый Военный вождь, но, скорее всего, не одобрят никого. Воля умерла. Нечего собирать в кулак.
– Я пойду на переговоры, – сказала Ханават, – и хочу, чтобы ты пошла со мной, Шелемаса.
– А твой муж…
– Лежит в палатке старшего сына. Не принимает ни пищи, ни питья. Собирается уйти. Очень скоро мы сожжем его тело на погребальном костре, но это всего лишь формальность. Мой траур уже начался.
– Я знаю… – Шелемаса помедлила, – у вас были трудности. Слухи о его увлечениях…
– Это самое горькое, – перебила Ханават. – Да, Голл постоянно смотрел на сторону. Я давно приучилась терпеть. Но больнее всего то, что мы снова обрели друг друга. Перед самой битвой. Наша любовь воскресла. Мы снова были… счастливы. Несколько мгновений… – Она замолкла, потому что из глаз потекли слезы.
Шелемаса подобралась ближе.
– Расскажи о ребенке, которого носишь, Ханават. Я же никогда не была беременна. Что ты чувствуешь? Наполненность, да? Он шевелится? Говорят, они то и дело шевелятся.
Улыбнувшись сквозь слезы, Ханават сказала:
– Ну ладно. Что чувствую? Как будто проглотила целиком свинью. Продолжать?
Шелемаса коротко рассмеялась и кивнула. Рассказывай о хорошем. Чтобы заглушить крики.
– Дети спят, – сказала Джастара, опускаясь рядом с ним на колени и глядя на его лицо. – Сколько же в нем было от тебя. Твои глаза, твои губы…
– Молчи, женщина, – сказал Голл. – Я не лягу с вдовой сына.
Она отодвинулась.
– Тогда хоть с кем-нибудь, ради Худа. – Голл повернулся лицом к стенке палатки.
– Почему ты здесь? – спросила она. – Ты пришел в мою палатку как призрак всего, что я потеряла. Мало мне своих призраков? Чего ты от меня хочешь? Посмотри на меня. Я предлагаю тебе свое тело, давай разделим горе…
– Остановись.
Она еле слышно зашипела.
– Лучше ударь меня ножом, – сказал Голл. – Сделай это, женщина, и я буду благословлять тебя на последнем издыхании. Нож. Причини мне боль, посмотри, как я мучаюсь. Сделай, Джастара, во имя моего сына.
– Ах ты, эгоистичный кусок навоза, с чего мне потакать тебе? Убирайся. Найди другую дыру, где спрятаться. Думаешь, твоим внукам будет приятно на все это смотреть?
