За ним потянулись остальные – армия потерянных, обездоленных т’лан имассов с полностью уничтоженныи душами.
Убийцы невинных. Губители детей. Каменные клинки ходили вверх-вниз. На лицах были начертаны мутные истории ужаса. Маленькие черепа раскалывались, как страусиные яйца. Души вспархивали крохотными птичками.
Когда остальные ушли, остались только двое. Кальт Урманал из оршайновых т’лан имассов не откликнулся на зов клана, не поддался его воле. Дрожа, он противился приливу, настойчиво тянущему в тень Первого Меча.
Он так и не поклонился Оносу Т’лэнну. И как ему ни хотелось рассыпаться бесчувственной пылью, отпустив навеки измученный дух, он остался на месте, окруженный полуобъеденными трупами – совершенно пустые глазницы, мягкие губы и щеки исполосованы жадными клювами, – и двумя руками загребал крошащееся безумие, которое жизнь и смерть преподнесли ему.
И все же он знал, с отчаянием, столь же жалким, как и все, что он чувствовал прежде, что не будет дарован покой ни ему, ни другим и что даже рассыпаться в пыль – не способ очистить душу.
Кремневый меч в руке был тяжел, словно обмазанный грязью. Если бы. Кости, отвердевшие словно камень, сжимали его небывало тяжелой клеткой.
Когда занялся рассвет четвертого дня, когда крики в его черепе рассыпались как песок на ветру, он поднял голову и посмотрел на ту, которая тоже не поддалась молчаливому зову Первого Меча.
Заклинательница костей клана Брольдов. На втором ритуале, неудачном ритуале. И если бы он просто закончился неудачей. Обагренный Нож – какое милое имя, какое пророческое имя.
– Вот, – сказал Кальт Урманал, – тот ритуал, которого ты хотела, Ном Кала. Этого бегства вы ждали. – Он махнул свободной рукой. – Вы бежали от этих… детей. Ведь они в будущем – которого у них больше нет – могли бы преследовать твоих сородичей. Твоего супруга, твоих детей. И убили бы всех вас, не раздумывая. В их глазах вы были просто звери. Вы были хуже их и заслуживали худшей доли.
– Зверь, – сказала она, – умерший от руки человека, остается невинным.
– А тот человек не может сказать такое о себе.
– Не могут?
Кальт Урманал наклонил голову, изучая завернутую в белые меха женщину.
– Нужда заставила.
– А убийца?
– Нужда заставила.
– Тогда мы все обречены совершать бесконечные преступления, такова наша вечная судьба. А наш дар – оправдывать все свои деяния. – Только это не дар. – Скажи мне, Ном Кала, ты чувствуешь себя невинной?
– Я ничего не чувствую.
– Не верю.
– Я не чувствую ничего, потому что ничего не осталось.
– Ясно. Теперь я верю тебе, Ном Кала. – Он оглядел поле бойни. – Я думал оставаться здесь, пока сами кости не исчезнут под тонким слоем почвы, не станут кустами и травой. Пока и следа не останется от случившегося здесь. – Он помолчал и повторил: – Так я думал.
– Ты не найдешь искупления, Кальт Урманал.
– А, вот слово, которое я искал. Только позабыл.
– Как угодно.
– Как угодно.
Никто не произнес ни слова, пока солнце снова не зашло, уступив небо нефритовым странникам и разбитой луне, которая судорожно поднималась на северо-востоке. Тогда Кальт Урманал поднял оружие.
– Я чую кровь.
Ном Кала встрепенулась.
– Да.
– Бессмертная кровь, она еще не пролита, но… скоро.
– Да.
– В моменты убийства, – сказал Кальт Урманал, – мир смеется.
– Твои мысли неприятны, – отозвалась Ном Кала, поправив палицу с налипшими волосами на перевязи. Потом подобрала гарпуны.
– В самом деле? Ном Кала, а ты знала когда-нибудь мир без войны? Я знаю ответ. Я существую гораздо дольше тебя, и за все время мирных дней не было. Никогда.
– Я знавала мгновения мира, – сказала она, глядя ему прямо в лицо. – Глупо ждать чего-то большего, Кальт Урманал.
– И ты надеешься на такое мгновение сейчас?
Она помедлила и ответила:
– Возможно.
– Тогда я с тобой. Пойдем искать вместе. Это единственное, самое прекрасное мгновение.
– Не цепляйся за надежду.
– Нет, я уцеплюсь за тебя, Ном Кала.
Она поежилась и прошептала:
– Не делай так.
– Я вижу, что ты когда-то была красавицей. И теперь, из-за тоски в пустом сердце, ты снова прекрасна.
– Будешь меня мучить? Если так, не ходи за мной, умоляю.
– Я буду идти молча, если только ты не передумаешь, Ном Кала. Взгляни: нас осталось двое. Бессмертных, а значит, готовых искать то самое мгновение мира. Начнем?
Ничего не ответив, она пошла вперед.
Пошел и он.
Помните, как танцевали те цветы на ветру? Три женщины, стоя на коленях в мягкой глине у реки, черпали ладонями чистейшую воду и брызгали на размягченную кожу пран’агов, прежде чем сворачивать ее. Миграция шла полным ходом, рога покрылись бархатом, и насекомые вились радужными тучами, порхая, словно сладостные мысли.
Солнце в тот день грело вовсю. Помните?
Юнцы доставали из мешков пропитанные жиром камни, со смехом раздавали по кругу, подавали вареное мясо, и все собирались на пир. Прекрасная картина, самый обычный день.
Окрик на границе лагеря никого особенно не встревожил. С юга приближались трое незнакомцев.
Кто-то из другого клана, наверняка знакомые, все улыбались, приветствуя сородичей.
От второго крика все замерли.
Я пошел с остальными. В руке – лучшее копье, рядом – мои воины, и я чувствовал уверенность и отвагу. Пришельцы вблизи оказались не сородичами. Действительно незнакомцы. Если придется, мы прогоним их.
Прошу, вспомните со мной то мгновение. Мы стояли в ряд, а они подошли на шесть шагов, и мы увидели их лица.
Такие же, как мы, но не совсем. Немного другие. Они были выше, кости тоньше. Увешаны амулетами, ракушками и янтарными бусами. Лица не такие безмятежно круглые, как у имассов. Черты тонкие, заостренные. Нижняя челюсть выпирает под темными бородами. Их оружие смутило нас. Одежда из отлично выделанной кожи и меха унизила нас.
Они смотрели высокомерными глазами цвета земли, а не неба.
Жестами эти трое приказали нам убираться. Теперь они будут охотиться на этой земле. А мы – самозванцы. Помните это чувство? Я смотрел на их лица, смотрел им в глаза и видел правду.
Для этих высоких чужеземцев мы были ранагами, бхедеринами, пран’агами.
Их убийство ничего не могло изменить, а кровь на нашем оружии сковала нас ужасом. Прошу, умоляю, вспомните. В тот день мир начал умирать. Наш мир.
