Что ж, если это значит больше не чувствовать боль, я готов.
Кенеб, зачем ты меня оставил?
Закрыв глаза, она мысленно оказалась среди пыли и песка, где свет угасающего солнца превращал скалы в огонь. Мир был ей знаком. Она видела его много раз, гуляла по нему.
А где-то в туманной дали ждали знакомые лица, фигуры, мельтешащие на горячих базарах Г’данисбана, прохладные коридоры и топот босых ног. А потом – ужас, слуги с окровавленными ножами, ночь дыма и пламени. И по всему городу безумие пронзают крики.
Ввалилась в комнату, прекрасную комнату… это была ее мать? Сестра? Или просто какая-то гостья? Два мальчика-конюших и служанка – та, помнится, все время смеялась, смеялась и сейчас; кулак и почти все предплечье были внутри матери, которую крепко держали мальчики. Что бы ни искала смешливая девушка, найти, похоже, не удавалось.
Мутная паника, бегство, один из парней бросился следом.
Босые ноги шлепают по камню, тяжелое, неровное дыхание. Он нагнал ее в коридоре, и в прохладной тени сунул в нее вовсе не кулак; и, судя по его крикам, нашел, что искал – за мгновение до того, как странный барьер в ее мозгу рухнул и колдовство выплеснулось, подкинув парня вверх и прижав в нелепой позе к сводчатому потолку коридора. Его глаза вылезли из орбит, лицо потемнело, а штука между ног сморщилась и почернела, когда жилы начали лопаться.
Она уставилась на его выпученные глаза, из которых начала брызгать кровь. И все же продолжала давить. Его кости затрещали, полилась моча, повалился кал – к ее ногам, в лужу натекшей крови. А парень расплющивался, пока не стал частью потолка, смутным рисунком, похожим на человека, из кожи, штукатурки и грязи.
Однако к тому времени он был, пожалуй, уже мертв.
Уползая прочь, она чувствовала себя переломанной, словно он еще внутри нее и будет там всегда, словно ничего не осталось от нее самой, чистой и нетронутой.
А потом, гораздо позже – лицо убийцы, ночь пещер, демонов и убийства. Она мечтала о яде, да, и вокруг раздутые тела, но очиститься она уже не могла, как ни старалась.
За городом она смотрела на разгорающееся пламя. Умирали солдаты. Мир оказался ловушкой, и все, похоже, удивлялись, хотя она сама-то всегда знала об этом. Огонь желал ее, что ж, она впустила его внутрь. Чтобы выжег ее дотла.
Она хотела верить, что сработает. Тогда она хотя бы наконец очистится. Но уже вскоре почувствовала, что тот парень снова вернулся, где-то глубоко внутри нее. Нужно было еще что-то. Еще огонь, потому что огонь приносит смерть. И посреди пожара, снова и снова, чей-то голос нашептывал:
Ты – мое дитя. Дева Смерти вовсе не то, что думают. Умирает сама девственность, чистота ее души. Или его души. Почему всегда считают, что Дева – обязательно девочка? Я показываю, кем ты была, а теперь покажу, кто ты есть. Почувствуй мое тепло; это удовольствие ты потеряла навсегда. Почувствуй на губах мой поцелуй: этой любви ты не познаешь никогда. Смотри на мою жажду: это твое стремление к покою, которого ты не обретешь никогда.
Ты – мое дитя. Ты убила его, прежде чем он оставил тебя. Раздавила его мозги в кашу. А остальное – показуха. Он так и остался внутри тебя, мертвый парень, и это дорожка Худа к твоей душе, а прикосновение Господина Смерти отнимает жизнь. Ты убила парня, но и он убил тебя, Синн. Что ты чувствуешь глубоко внутри? Представляй это как угодно, называй как хочешь, не важно. Важно одно: Оно мертво и ждет тебя, и будет ждать до твоего последнего вздоха.
Когда смерть уже внутри тебя, бежать некуда, спрятаться негде. Когда смерть уже внутри тебя, Синн, тебе нечего терять.
Ей нечего терять. Это правда. Нечего. Ни семьи, ни брата, никого. Даже Свищ, ее милый агнец, что ж, он никогда не дотянется до нее, как и она никогда не проникнет в него, чтобы испачкать все чистое. Моя драгоценная собственность, милый Свищ; его я уберегу от беды. Никто не тронет его. Не будет топота босых ног, не будет рваного дыхания. Я твой огонь, Свищ, и сожгу дотла любого, кто посмеет приблизиться к тебе.
Вот почему я направила молнию ящерицы, этот блестящий огонь. Направила прямо к Кенебу. Я не хотела, только понимала, что это необходимо, правильно – убрать единственного оставшегося, кто любит тебя.
Не горюй. У тебя есть я, Свищ. Мы есть друг у друга и разве может быть что-то лучше?
Знакомые лица в туманной дали. Ее разум блуждает по пустыне, пока опускается ночь; где-то на равнинах зажглись маленькие костры, и она улыбнулась. Мы мертвецы в утробе мира. И только нам дано разжечь огонь во тьме. Так вы узнаете нас. Только от этих огней задрожит земля.
Каково это – подвергнуться насилию? Я молчу, как весь мир, и мы не скажем ничего. Каково это – быть насильником?
Ночью в пустыне холодно – если бы не огонь. И темно – если бы не огонь.
– Она разлагает молодых, эта жажда найти всему причину. – Руд Элаль сгорбился, крепче натянув накидку, и подвинулся ближе к огню. Ледяной ветер ярился в этих высоких скалах. Далеко внизу, на горных склонах виднелся плотной темной массой край леса, редея на подъемах, – и все равно очень далеко.
Руд Элаль поежился.
– Можно хотя бы пещеру какую найти?
Силкас Руин стоял, глядя на высокие перевалы на севере, и как будто вовсе не чувствовал холода.
– Очень хорошо, утром так и сделаем. А вот если бы оставались элейнтами…
– Мне было бы лучше, знаю. – Руд глядел на язычки пламени костра, доедавшего последние дрова, которые он принес снизу. Будь он в виде дракона, ярящийся хаос согревал бы его изнутри, делая бесчувственным к стихиям. Однако после обращения, когда кровь элейнтов начинала доминировать в его жилах, мысли начинали путаться. Он больше не ощущал себя разумным существом с ясными мыслями и четкой целью. Не то чтобы у него была четкая цель. Пока еще нет. Однако быть драконом небезопасно – это он понимал.
Мать, как ты жила с этим? И так долго? Что ж удивляться, что ты сошла с ума. И вы все. Он бросил взгляд на Силкаса Руина, но тот не шевелился. «И сколько еще?» – хотелось спросить. И все же… Тисте анди по-прежнему считал Руда ребенком. Да, таящим невероятную силу, но все же ребенком.
«И он, собственно, прав», – вынужден был признаться Руд. Они не понимали, что именно им предстоит совершить. Слишком мало зависит от них самих. Они нависают, словно мечи, но чья рука в стальной перчатке схватит их, когда придет время? Ответа, похоже, нет; по крайней мере, Силкас Руин, если и знал ответ, делиться не спешил.
А что с самим тисте анди, стоящим словно статуя из алебастра с глазами из рубинов, с поющими мечами за спиной? Он потерял последнего остававшегося в живых брата. И теперь совсем один, брошенный. Олар Этил сломала его – Руд не мог понять зачем, разве что просто по злобе. Однако Силкас Руин все же смог выпрямиться, прикусив рану, как пронзенный копьем волк, и с тех пор хромал – по крайней мере в человеческом обличье. Вполне возможно – почти наверняка, – что Силкас Руин предпочитал оставаться элейнтом, просто чтобы прижечь рану в душе огнем хаоса. Но вот он стоит. Потому что я слишком слаб, чтобы сопротивляться. Драконьи амбиции на вкус – горький яд. А они хотят, чтобы я сдался и завыл от желания.
