Когда пожиратели облепят ваши глазницы, радуйтесь слепоте, будто милосердному дару. А эти звуки – чем не смех? Ты хохочешь, дитя, и это – голос памяти. Даже, пожалуй, истории. В твоем смехе – вся несправедливость этого мира. В нем – все доказательства вашей вины.
Дети умирают. Все еще умирают. Вечно.
Торл рухнула наземь, вопли ее стихли, превратились в удушливый кашель – осколки уже заползали ей в горло. Она принялась извиваться, потом просто дергаться, а насыщающийся рой на глазах делался толще и медлительней.
Бадаль смотрела, как дети подбираются поближе, как хватают руками кишащих насекомых и жадно запихивают в рот. Все по кругу – так устроен мир. Только не нужно от нас отворачиваться. От этого мгновения, от этой сцены. Она может показаться отвратительной – но не путайте это чувство с негодующим отрицанием того, чего вы не желаете видеть. Ужас ваш я пойму и прощения ждать не стану. Но если вы отвернетесь, я буду считать это трусостью.
А трусостью я уже и так сыта по горло.
Она сдула с губ мошкару и перевела взгляд на Рутта. Тот сейчас плакал без слез, судорожно прижав к себе Ношу. А за спиной его простиралась жуткая плоскость Стеклянной пустыни. Бадаль снова обернулась к Змейке и сощурилась. Та теперь еле ползла, и это совершенно не соответствовало ни жаре, ни сияющим небесам. Медлительность обессилевших. Ваши кулаки излупили нас до беспамятства. Они обрушивались на нас безо всякой причины. И выбили из нас весь страх. Все отвращение к самим себе. Вы нас лупили, потому что это приятно – делать вид, что все в порядке, и ни о чем не помнить. Каждый удар словно вышибает прочь еще немного вины.
Там, где все мы когда-то жили, бить детей считалось позором. А теперь взгляните, до чего вы довели этот мир.
Все вы – истязатели детей.
– Бадаль, – произнес Рутт.
– Да, Рутт. – Она не стала к нему оборачиваться. Еще не готова.
– Нам осталось всего несколько дней. Источники больше не попадаются. Даже если мы повернем обратно, то уже не дойдем. Бадаль, кажется, я сдаюсь… я… я готов сдаться.
Сдаться.
– А Ношу ты что – осколкам отдашь? Опалам?
Она услышала, как Рутт резко вдохнул.
– Ношу они не получат, – прошептал он.
Не получат, это верно.
– Прежде чем Ноша стала Ношей, – сказала она, – ее звали по-другому, и имя это было – Младенец. Младенец явилась в мир между ног женщины, своей матери. У Младенца были голубые глаза, голубые словно небо – были и остаются. Нам нужно идти дальше, Рутт. Мы должны дожить до того дня, когда в глазах Ноши засияет новая голубизна, когда она опять сделается Младенцем.
– Бадаль, – прошептал Рутт у нее за спиной.
– Понимать не обязательно, – сказала она ему. – Мы не знаем, кто была ее мать. И кто станет ей новой матерью.
– Как-то ночью я видел… – Он осекся. – Бадаль…
– Да, старших, – отозвалась она. – Наших собственных матерей и отцов, как они ложились вместе, чтобы делать детей. Вернуться можно лишь к тому, что мы сами знаем, что запомнили из прежних времен. И мы все это повторим – даже понимая, что в прошлый раз оно не сработало, поскольку другого все равно не умеем.
– Бадаль, ты все еще летаешь во сне?
– Нам нужно идти дальше, Рутт, пока Ноша не перестанет быть Ношей и не превратится в Младенца.
– Я слышу, как она плачет по ночам.
Она. И в этом вся ее история: Младенец делается Ношей, Ноша – Матерью, у Матери рождается Младенец, он делается Ношей… А те мальчики, что уже сделались отцами, все пытаются вернуться обратно, пробиться внутрь, ночь за ночью.
Мы все плачем по ночам, Рутт.
– Пора в путь, – сказала она и наконец обернулась к нему.
Он показался ей словно скомканным – существо с обвисшей кожей, с мешками под глазами. Потрескавшиеся губы, лоб – как у священника, усомнившегося в собственной вере. У него начали выпадать волосы, а ладони казались несоразмерно большими.
– Ноша говорит – на запад, Рутт. На запад.
– Там ничего нет.
Там – большая семья, у них всего в изобилии. Еда. Вода. И они нас ждут – чтобы благословить, чтобы показать, что будущее не умерло. Они заповедают нам это будущее. Я их видела, видела их всех. А ведет их мать, и держит всех своих детей в объятиях, пусть младенца у нее никогда и не было. Там есть мать, Рутт, – такая же, как ты. И дитя у нее на руках скоро откроет глаза.
– Прошлой ночью, Рутт, мне снилась Ноша.
– Правда?
– Да. У нее выросли крылья, и она улетела. Я слышала, как ее голос разносится по ветру.
– Ее голос, Бадаль? И что же она сказала? Что сказала Ноша?
– Ничего, Рутт. Она просто смеялась.
Наваленные вдоль береговой полосы кучи плавника разукрасил иней, а льдины в неглубокой бухте хрустели и терлись друг о дружку всякий раз, как набегала очередная волна. Справившись с последним на сегодня приступом утреннего кашля, Фелаш поглубже запахнулась в плащ с меховым подбоем, выпрямилась и направилась туда, где сейчас разжигала костер камеристка.
– Мой завтрак готов?
Старшая из женщин сделала знак рукой в сторону служившего им столом деревянного диска, отпиленного от цельного ствола, – на нем стояла чашка травяного чая и дымился кальян.
– Замечательно. Должна признаться, что у меня раскалывается голова. Послания от матушки так грубы и неуклюжи. Или это сам Омтоз Феллак меня мучает – подобно этим вот треклятым морозу и льду. – Бросив взгляд в сторону другого лагеря, в тридцати шагах от них вдоль берега, она нахмурилась. – Да еще суеверия! По-моему, они давно уже перешли всяческие границы приличий и скатились в откровенное хамство.
– Магия, ваше высочество, их пугает.
– Да ну? Эта магия им жизнь спасла! Казалось бы, благодарность могла и взять верх над испугом и прочими воображаемыми страшилками. Хуже, чем куры безмозглые, право слово. – Она присела на бревно, стараясь не зацепиться об торчащие из него непонятные железные стержни. Отхлебнула чая, потом протянула руку к резному костяному мундштуку кальяна. С удовольствием затянулась и выгнула шею, чтобы окинуть взглядом застывший посреди бухты корабль.
– Подумать только. Все еще на плаву лишь оттого, что вмерз в айсберг.
– Увы, ваше высочество, в этом, вероятно, и заключается причина их нынешнего недовольства. Моряки, застрявшие на берегу. Даже капитан с первым помощником проявляют признаки упадка духа.
– Что ж, – Фелаш втянула носом воздух, – придется нам обходиться тем, что есть. В любом случае помочь этому кораблю уже вряд ли можно, как я понимаю? Судну конец. Дальше придется передвигаться по суше, и как мои ноги это выдержат, я даже подумать боюсь.
