– Кажется, я недавно отдал тебе приказ.
Ното нахмурился.
– Кулак Буд, так точно. Пещеры. – Он собрался уходить, но помедлил и обернулся. – Знаете, а они видят. Как вы стоите здесь день за днем. Насмехаетесь над ними.
– Интересно… – задумчиво пробормотал Паран, снова обратив взор на вражеский лагерь.
– Сэр?
– Осада Крепи. Семя луны висело над городом. Месяцы, годы. И его повелитель никогда не показывался на глаза до того дня, как Тайшренн решил, что готов сразиться с ним. Но что, если бы он показался? Если бы каждый проклятый день выходил напоказ? Чтобы Однорукий и остальные могли остановиться, взглянуть вверх и увидеть, что он стоит там? Серебряные волосы вьются на ветру, Драгнипур черным зловещим пятном расплывается за спиной.
Ното Бойл помусолил зубочистку.
– А если бы он показывался, сэр?
– Страх, Высший маг, требует времени. Настоящий страх, от которого тает мужество, от которого слабеют ноги. – Он покачал головой и взглянул на Ното Бойла. – Впрочем, это ведь не в его стиле. Знаешь, а я скучаю по нему. – Он хмыкнул. – Только представь.
– По кому, по Тайшренну?
– Ното, ты вообще понимаешь хоть что-нибудь из того, что я говорю?
– Стараюсь не понимать, сэр. Без обид. Вы говорили о страхе.
– Не растопчите ни одного ребенка внизу.
– Как получится, Первый Кулак. И потом, их слишком много.
– Ното!
– Мы – армия, а не детский приют, я только об этом. Осажденная армия. Малочисленная, окруженная, растерянная, – кроме тех случаев, когда помирает от ужаса. – Он снова вынул изо рта рыбий хребет, выдохнул со свистом через зубы. – Пещеры полны детей – что с ними со всеми делали? Где их родители?
– Ното!
– Их надо вернуть обратно, я только об этом, сэр.
– А ты не заметил – сегодня первый день, когда они наконец ведут себя как обычные дети. О чем это говорит?
– Мне – ни о чем, сэр.
– Кулак Рита Буд. Немедленно.
– Есть, сэр. Уже бегу.
Ганос Паран снова обратился к осаждающей армии; аккуратные ряды палаток казались костями мозаики на волнистом полу; фигурки, крохотные как блохи, шевелились у катапульт и больших фургонов. Смрадный воздух битвы, похоже, никогда не покинет долину. Похоже, они готовы снова двинуться на нас. Предпринять еще одну вылазку? Маток так и сверлит меня жадным взглядом. Рвется на них. Паран поскреб лицо. И снова, поразившись ощущению бороды, поморщился. Ну что ж, никто не любит перемен. А я – особенно.
На глаза попался шелковый дракон, вынырнувший из дымной тучи. Паран нашел взглядом мальчика на башне – тот с трудом держался на ногах. Тощий, из тех, что с юга. Покаянный. Когда станет совсем плохо, парень, отпусти.
В далеком лагере началась суета. Сверкали пики, скованные рабы шагали к упряжкам больших фургонов; появились Старшие Водянистые в окружении гонцов. К небу медленно поднималась пыль, поднятая катапультами, которые рабы толкали вперед.
Да, они и в самом деле еще не пришли в себя.
– Я знавал одного воина, который, очнувшись после ранения в голову, решил, что он собака, а что есть собака, как не бездумная преданность? И вот, женщина, я стою здесь, и мои глаза полны слез по этому воину, по моему другу, который умер, считая себя собакой. Слишком преданный, чтобы отправить его домой, слишком полный веры, чтобы уйти самому. Вот павшие мира. Во сне я вижу тысячи их, кусающих свои раны. Так что не говори мне о свободе. Он был совершенно прав. Мы живем в цепях. Верования сковывают, клятвы душат; клетка смертной жизни – вот наш удел. Кого винить? Я обвиняю богов. И кляну их с пылающим сердцем.
Что касается меня, когда она скажет «пора», я возьмусь за меч. Ты говоришь, что я слишком немногословен, но против моря потребностей слова бесполезны, как песок. И теперь, женщина, снова расскажи, как тебе скучно, как тянутся дни и ночи за пределами города, охваченного скорбью. Я стою перед тобой, глаза полны слез от горя по мертвому другу, и все, что я получаю от тебя, – осада молчания.
Она ответила:
– Жалкий способ залезть ко мне в постель, Карса Орлонг. Ладно, иди. Только не сломай меня.
– Я ломаю только то, что хочу сломать.
– И что, если дни наших отношений сочтены?
– Дни сочтены, – ответил он и вдруг улыбнулся. – Но не ночи.
С наступлением темноты далекие городские колокола печально зазвонили, и на залитых голубым светом улицах завыли псы.
Она притаилась в тени во внутреннем покое дворца повелителя города, наблюдая, как он отходит от очага, отряхивая с рук пепел. Невозможно было не признать кровное родство; и то бремя, которое носил отец, теперь угнездилось на неожиданно широких плечах сына. Невозможно понять таких созданий. Их готовность к мученичеству. Их ношу, по которой они оценивают, чего стоят. Верность долгу.
Он уселся на трон с высокой спинкой, вытянул ноги; в свете пробуждающегося очага заблестели заклепки на кожаных сапогах по колено. Откинув голову на спинку трона и закрыв глаза, он заговорил:
– Худ знает, как ты пробралась сюда – представляю, как встрепенулась Силана, – но если ты не собираешься меня убивать, то вон на столе осталось вино. Угощайся.
Нахмурившись, она вышла из тени. Зала сразу показалась маленькой, словно стены собрались ее сдавить. По своей воле поменять небо на тяжелый камень и черные доски – нет, этого ей никак не понять.
– Кроме вина ничего нет? – Голос прозвучал надтреснуто, напомнив, как давно она им не пользовалась.
Его продолговатые глаза открылись, и он посмотрел с неподдельным любопытством.
– А что предпочитаешь?
– Эль.
– Прости. Тебе пришлось бы спуститься на кухню.
– Тогда кобылье молоко.
Его брови полезли вверх.
– Тогда вниз, к воротам дворца, там налево и пройти полтысячи лиг. И то не наверняка, учти.
Пожав плечами, она придвинулась к очагу.
– Дар старается.
– Дар? Не понимаю.
Она показала на огонь.
– А… Что ж, ты стоишь в дыхании Матери Тьмы… – Он замолчал. – Ей известно, что ты здесь? Впрочем, как же иначе…
– Ты знаешь, кто я? – спросила она.
– Имасска.
– Я Апсал’ара. После ночи в царстве Меча, единственной ночи, он освободил меня. Выкроил время. Для меня. – Она почувствовала, что дрожит.
– И ты пришла сюда.
Она кивнула.
– Не ожидала от него такого?
– Нет. Твой отец… ему не о чем сожалеть.
