Глава десятая
Что в окружающем мире
Так тебя беспокоит?
Зачем в твоем голосе
Этот жертвенный тон?
И во взгляде страдальца —
Неизбывная мука,
Словно вся твоя жизнь —
Нескончаемый стон.
Мы собрались все вместе
Под одним и тем же солнцем,
И бронзовая женщина,
Державшая широкую чашу,
Окунув в нее свои перси,
Взирала на нас с жалостью,
Или то было презренье?
Она – королева снов,
И дар ее – твой,
Хочешь – жалость,
А хочешь – скрытое презрение.
Отполировать бы те глаза,
Чтобы лучше видеть.
Потеребить бы те розы,
Чтобы слаще пахли.
Мы пили из одного кубка,
Но ты отшатнулся, дрожа.
Зачем ты тогда промолчал?
Каким был мертвящий вкус,
Жаждущий грабежа.
Что в окружающем мире
Так тебя беспокоит?
Чем могу я утешить
Твой израненный взор?
Пусть холоден мой поцелуй
И скисло мое молоко,
Отчего храмовый колокол
Бередит твой позор?
Десять тысяч висят на деревьях,
Ноги их – голые корни.
Истекшие надеждой под солнцем,
Дровосеки давно ушли
Туда, где от дороги остались
Только следы в пыли,
Что вьются и переплетаются,
Словно дым от костров.
В ночной пустыне они
Сияют огнем маяка.
Поведали прокаженные,
Влачащие жизнь под холмом,
Что видели мужа безрукого,
Который смотрел пред собой,
Как может смотреть лишь слепец,
Застигнутый уличной дракой.
Рукою, которой не было,
Достал он до темного неба,
Другой же, также не бывшею,
Отвел он меня домой.
«Дровосеки», таблички II и III
Хетра из Арена
Граница Стеклянной пустыни являла собой неровную полосу из камней и кристаллов и на вид ничем не отличалась от берега высохшего моря. Араникт не могла оторвать от нее глаз. Она сутулилась сейчас в седле устало бредущей лошади, надвинув на голову капюшон для укрытия от палящего солнца, чуть в стороне от основной колонны. Принц Брис ускакал куда-то вперед, к авангарду, а ее оставил одну.
Обширная плоскость пустыни слепила ей глаза, блеск раздражал и еще непонятным образом беспокоил, словно она была сейчас свидетельницей затянувшегося преступления, наблюдала раны, что оставило на этой земле некое проклятие. Расплавленные в стекловидную массу камни, торчащие из нее подобно пикам кристаллические осколки, другие кристаллы, растущие подобно кустам, – и каждый сучок, каждая веточка сверкает, словно ледяная.
А еще вдоль границы были рассыпаны кости – кучами, напоминая прибрежный плавник. Почти все были переломаны, остались лишь осколки, словно постигшее эту землю несчастье сжало в своем тяжком кулаке каждое из живших на ней существ и раздавило – причем в этом ощущался намеренный акт, свидетельство невероятной злобы. Араникт казалось, что она чувствует во рту привкус того зла, что ветер несет с собой его гнилостный запах.
Снизу от желудка накатывала тошнота, волна за волной, словно медлительный прилив, а когда она откатывалась обратно, отползала прочь, внутри оставался какой-то осадок. Это место хочет меня убить. Я чувствую. Кожа под плащом казалась влажной и холодной. Оно хочет проникнуть внутрь. Словно зараза. Кто мог сотворить подобное? И зачем? Что за жуткая драма здесь разыгралась?
Она вообразила себе, что, если как следует прислушаться, если звук тысяч марширующих ног и сотен фургонных колес вдруг исчез бы, если бы даже ветер прекратил свои стоны, – она расслышала бы монотонные слова ритуала, разжегшего пламя той осквернительной жестокости, которая и создала Стеклянную пустыню.
Вот до чего способно довести отчаяние – та разновидность, что лишает мир его света, что издевается над самой борьбой жизни за существование, за то, чтобы выжить. Отвергающая наше желание исцелить, исправить содеянное. Отрицающая любую надежду.
Если у отчаяния есть ритуал, его слова здесь и прозвучали.
Следуя так близко к сверкающей границе, к берегам из костей и растресканных валунов, она чувствовала, что принимает все это в себя, что внутри нее прорастают смертельные кристаллы, а в их шепоте пробуждается эхо тех древних слов. Когда все то, что ты есть, объявлено неправильным. Чувство именно такое.
Армия Бриса Беддикта отстала от двух других на несколько суток, поскольку принц настоял, что будет сопровождать Охотников за костями как можно дольше. Вместе с ними они дошли до самого края пустыни. Восемь дней – по местности, делавшейся все суше и недружелюбней. Надеялся ли он переубедить адъюнкта, заставить понять, что ее упорное стремление пересечь Стеклянную пустыню есть сущее безумие? Или раздумывал, не присоединиться ли к ее обреченному маршу? Впервые за все то время, что они были вместе, Брис от нее закрылся. И не только от меня. Ото всех.
А в тот день, когда наши пути наконец разошлись, он стоял рядом с Тавор – но ничего ей не сказал. Он молчал и потом, пока мы смотрели, как Охотники строятся и начинают движение через жуткий вал из кристаллов и костей и дальше – в безжалостное сияние; мы все смотрели, и ни у кого из нас – ни у единого солдата во всей армии – не нашлось слов.
Когда последний тяжело нагруженный фургон преодолел вал, когда за малазанцами осел последний вихрь пыли, когда сама колонна заколебалась и растаяла в слепящем блеске и потоках горячего воздуха – Брис наконец повернулся к ней.
Выражение его лица повергло ее в шок, которому она была бессильна противиться. Как бы именно он ни намеревался переубедить адъюнкта, момент оказался безнадежно упущен. Не один, а тысяча моментов. Из них сложились целых восемь дней – и ни один так и не удалось ухватить, взять в руки, словно оружие. Он не сумел одолеть хрупкую стену молчания – и никто из нас не сумел. Выражение его лица…
Беспомощное. И переполненное… Бездна под нами, переполненное – отчаянием!
