Из Мальмезона он вдруг отправил письмо Фуше. Император предлагал... стать генералом на службе временного правительства. И обещал победить. «Я клянусь, что пруссаки у Парижа наткнутся на мою шпагу».
Письмо отвезли в Париж.
Последняя ночь в Мальмезоне.
По просьбе императора, в тот вечер я беседовал с Коленкуром. «Набирайтесь сведений, впоследствии они вам понадобятся».
Коленкур рассказал мне удивительные вещи о русской кампании. И о своих беседах с императором, когда они бежали из русских снегов. После этого длиннейшего разговора я вышел в сад пройтись.
Тихая ночь. Запах цветов, дом темен, в Мальмезоне спят.
Одно освещенное окно на первом этаже, в библиотеке. Это великолепная небольшая зала, разделенная колоннами красного дерева. На колонны опираются своды расписного потолка. Головы античных философов смотрят вниз. Темнеет красное дерево – шкафы, кресла, золотисто мерцает бронза: бронзовые грифоны – ножки стола, инкрустации на колоннах, прибор на зеленом сукне; отливают золотом корешки книг в шкафах.
Император сидит в кресле, повернутом спинкой к окну, – читает. Я подошел к окну вплотную. Он кладет книгу на стол, сидит неподвижно – о чем-то думает.
Теперь я вижу книгу, которую он читал. Это старинное Евангелие в кожаном переплете с бронзовыми застежками.
Утром я застал императора в саду. Прогуливается, пока сервируют завтрак. Я поклонился. Он пригласил меня пойти рядом.
Запах кофе смешивается с утренним запахом цветов. Цветники Жозефины...
У маленького фонтана император заговорил, глядя на струи воды:
– После того, как Иисус сотворил великие чудеса – исцелил бесноватого и прочее, о чем просит Его народ?
Я не помнил. Он засмеялся:
– Удалиться! Они не выдержали Его чудес Он помолчал, потом добавил:
– Я слишком долго нес на своих плечах целый мир. Пора бы отдохнуть от этого утомительного занятия.
Семья собирается за столом. Жозеф и Люсьен выходят из дома. Братья о чем-то беседуют, но за стол не садятся, видимо, ожидают, пока император закончит прогулку.
Жозеф никогда не мог забыть, что он – старший брат. Бездарный, напыщенный светский бонвиван, которого император время от времени назначал королем в очередных завоеванных землях Люсьен – единственный талант среди братьев императора. Бешено тщеславный, всю жизнь завидовал брату и никак не мог забыть свое (неоцененное) участие в перевороте18 брюмера. Назло брату он отказывался от браков с европейскими принцессами, женился на дочери трактирщика, играл в любительском театре вместе с сестрой Элизой, подбивал ее выходить на сцену в обтягивающем трико... Все назло брату! В свои салоны братья охотно приглашали врагов императора, там царила мадам де Сталь с ее язвительными шутками.
Но нынче все распри забыты, и братья ждут от императора обычных (то есть великих) решений, которые спасут положение... семьи!
За столом рассаживаются три графа (Бертран, Монтолон, Коленкур) с женами… Наконец появляется император.
Пьем утренний кофе. Принесли депешу – ответ Фуше. Император с усмешкой проглядел, передал Люсьену. Тот читает вслух.
Фуше настойчиво (нагло!) просит (требует!) императора побыстрее оставить Париж, иначе «союзники не желают вести мирные переговоры... и грозят разрушить Париж. Столько веков, Сир, этого не было. И вот благодаря Вам мы увидим завоевателей второй раз за один год! Уезжайте, Ваше Величество. Преданный вам Фуше».
Люсьен закончил читать. Император помолчал, потом сказал:
– Мне все-таки следовало его повесить. Предоставлю это сделать Бурбонам...
Не понимаю, не понимаю! Если император захотел продолжить воевать, зачем надо было унижаться – просить разрешения Фуше? Достаточно было попросить улицу. И он получил бы назад свою армию. Тем более что Груши, опоздавший к битве при Ватерлоо, сумел привести к Парижу сорок тысяч солдат, жаждущих отомстить за поражение!.. Не понимаю!
Но теперь понимаю.
Император встал из-за стола и прошел в дом. В бильярдной долго один гонял шары.
Гортензия и Полина не вышли к завтраку. Я застал их в музыкальной зале, где стены до потолка увешены картинами в золотых рамах
Они сидели в креслах по обе стороны арфы и зашивали бриллианты в дорожную одежду императора. Точнее, зашивала Гортензия, Полина не умеет рукодельничать (но умеет, когда нужно, снять с себя эти бесценные камни). И теперь она наблюдала за работой Гортензии.
Здесь же Легация, мать императора. Я поклонился, Легация не ответила. Она смотрит перед собой невидящими глазами. Это не образ – она окончательно ослепла от переживаний. За все время, пока мы были в Мальмезоне, она не проронила ни звука. И теперь молча сидит на кушетке на фоне стеклянной двери в сад, между двумя мраморными бюстами римских императоров – как третье изваяние со столь же совершенным римским профилем. Но на недвижном ее лице тотчас начинает блуждать улыбка, когда входит он. Она узнает императора по шагам.
Обед. За столом, вновь накрытым в саду, молчание. Все ждут, когда заговорит император, он должен что-то придумать! И он говорит – ко всеобщему разочарованию:
– Что ж, надо избавить Фуше и всех этих господ от моего присутствия. Мы сегодня же уедем в Рошфор... там мне действительно следует сесть на корабль и – в Америку!
Братья и сестры принимаются обсуждать его будущее изгнание. Но никто не предлагает разделить его с ним. Император улыбается...
Приехали четверо офицеров из Парижа. Привезли слухи – роялисты всерьез готовятся напасть на Мальмезон и расправиться с императором. Умоляют поспешить.
Слуги грузят вещи в экипажи. Коленкур передает мне на всякий случай оружие. Император, усмехаясь, глядит, как Коленкур заряжает мой пистолет.
В комнату врывается Тальма в солдатском мундире:
– Сир! Я хочу видеть, как ведет себя цезарь в такие минуты. Император треплет его по щеке
– Очень естественно... и просто. Прощайте, мой друг, вы замечательный актер.
Император ушел. Тальма почти в ужасе обращается ко мне и Коленкуру:
– Он знал... все знал заранее. Он как-то сказал мне «Я сам, может быть, самое трагическое лицо нашего времени». Он говорил это, клянусь!
Его лицо стало белым от ужаса. Он легко возбуждался. Коленкур не отвечает, ему не до того. Он выходит вслед за императором.
Тальма уязвлен невниманием. И я легко его «подобрал». Я сказал:
– Неужели мне выпало счастье беседовать с великим Тальма? Глаза Тальма сверкнули, он – мой.
– Это правда, вы учили величию жестов самого императора?
Он вздохнул и кивком подтвердил: именно так и было дело. Но потом заговорил преувеличенно громко:
