Годы, проведенные в Саутси, были годами умственного развития, создания мощного интеллекта в столкновении с намного более глубокими проблемами, нежели проблема литературного стиля. Это можно бегло проследить в его книгах. Но более личностно, более глубоко это отражается в записных книжках, которые не предназначались ни для чьих глаз, кроме его собственных. Общеизвестно, что каждый человек с развитым интеллектом должен видеть перед собой руководящий принцип: будь то религия или просто философия жизни. Менее известно то, что лишь немногие, если говорить правду, находят такой принцип.
Он отверг католицизм. Подобно историку Гиббону, которым так восхищался, он оставался материалистом. Верно, писал он, надо предполагать Создателя, если видишь вселенную как огромный часовой механизм, раскачивающийся в вакууме; даже у часового механизма должен быть конструктор. Но он остается игрушкой — колоссальной, но тем не менее игрушкой — если только он также не предполагает определенной цели, определенного толкования добра и зла, определенных значений. Чего он не мог найти, так это свидетельств существования человеческой души.
В начале 1887 года один из епГпациентов, генерал Дрейсон, разговаривал с ним о предмете, называемом спиритизмом. Генерал Дрейсон, выдающийся астроном и математик, которому он впоследствии посвятил своего «Капитана «Полярной звезды», рассказывал о своем собственном обращении к спиритизму через разговоры с умершим братом. Существование жизни после смерти, говорил генерал Дрейсон, это не только факт, это может быть доказано.
Конан Дойл дал ни к чему не обязывающий ответ. Тем не мецее самой возможности доказательства было достаточно для того, чтобы привести в трепет каждый уголок его мозга. В записной книжке в разделе «Книги, которые следует прочитать» список работ по парапсихологии насчитывает семьдесят четыре тома за год. Он тогда их не только прочитал — он размышлял над их содержанием до тех пор, пока не овладел самым трудным для понимания умозрением. Однажды он в порыве ярости разразился цитатой из Корана: «Небеса и земля и что между ними: думаете вы, что мы создали их в шутку?» Или из Гелленбаха: «Бывает скептицизм, который по слабоумию превосходит тупость мужлана».
Он заносил в книжку свои комментарии, бегло записывая цитаты из таких совершенно разных работ, как «Чудеса и современный спиритизм» Уоллеса и «Животный магнетизм» Бине и Фере. «Бывает скептицизм, который по слабоумию превосходит тупость мужлана». Был ли он такого рода скептиком? Не должно быть. Вместе со своим другом, портсмутским архитектором господином Боллом, он решил проводить свои собственные сеансы парапсихологии.
Они начались 24 января 1887 года и продолжались с перерывами до начала июля. Он все подробно записывал. Эти записи показывают, насколько глубоки были его интересы, равно как и сострадание. Шесть раз они проводили сеансы с опытным медиумом по имени Хорстед, «невысоким лысеющим седым человеком с приятным выражением лица». Перед началом сеанса «господин Хорстед сказал, что он видит дух старого человека с седыми волосами, высоким лбом, тонкими губами и очень сильной волей, пристально смотрящего на него».
И далее, когда в ходе сеанса каждый участник получил предсказание:
«В моем говорилось: «Этот джентльмен — исцелитель. Вели ему не читать книгу Ли Ханта». Мысленно я сам с собой спорил, стоит ли мне браться за «Комедийных драматургов Реставрации», распутство которой меня довольно сильно отталкивало. Я никогда не упоминал кому-нибудь эту тему, не думал о ней в то время, поэтому это был не тот случай, когда читались чужие мысли».
Но так ли это было? Размышляя об этом после той удивительной ночи, он приходил к трудным выводам. Но остался неубежденным. Вспышки сомнений, колебания, беспокойства сквозят в том дневнике, где он серьезно пытается добиться прогресса в вопросах парапсихологии. После всех своих исследований и чтения он не обнаружил ничего убедительного. Он будет продолжать изучать этот предмет, поскольку ему казалось вполне возможным то, что он не провел достаточно глубоких исследований.
Тем временем, пока он ожидал выхода в свет «Этюда в багровых тонах», ему захотелось проявить себя в чем-то большем, чем в хваленых шиллинговых романах ужасов. Он давно хотел попробовать себя в жанре исторического романа. Так как его мысли были заняты историей, философией и религией, неудивительно было видеть направление, которое они приняли.
В тот момент его любимыми писателями были Мередит и Стивенсон. Стивенсона он обожал с тех пор, как прочитал неподписанный «Павильон в дюнах» в старом номере «Корнхилла». Талант Стивенсона состоял в том, что в его исполненном литературной эмоциональности повествовании он спрессовывал полдюжины слов в более ослепительный и яркий образ, чем целый пассаж описаний. А Стивенсон находился под сильным влиянием Джорджа Мередита, который, при всей своей непонятности с точки зрения логики, мог сочинять такие, казалось бы, вздорные фразы, как: «Фермер выхохотал в кресло свои жирные бока».
Да! А сэр Вальтер Скотт, чьи старые зеленые тома продолжали занимать почетное место рядом с романом Чарльза Рида «Монастырь и очаг», сэр Вальтер тоже обладал теми же самыми качествами. Они всегда проявлялись, когда он отказывался от невыносимого многословия ради восхитительного персонажа или динамичного действа. В романе «Пуритане» нельзя забыть роялиста Ботвелла и круглоголового Бэрли: верхом на лошадях, тяжело дыша, при огромной сумме, которую дают за голову Бэрли, они показывают неповиновение друг другу лязгом клинков.
«Поляна вересков или тысяча клинков!»
«Меч Господа Бога и Гедеона!»
Но Скотт изобразил Бэрли слабоумным, жестоким, тем самым не донеся до читателя преданность пуритан религии. Это сделал только Маколей. Размышление вернуло молодого писателя к его старому зрительному восприятию Маколея, «раундхедам», которые во имя мира отложили свои защитные камзолы. Пусть эти люди, или их сыны, станут героями рыцарского романа о временах конца XVII века при католическом короле Джеймсе; пусть с мечами и пением псалмов они поднимутся под протестантское знамя «короля» Манмута. Это было началом романа «Мика Кларк».
Он начал составлять план «Мики Кларка» в июле 1887 года. Вновь обращаясь силой памяти (подобно Маколею) ко всему, что он раньше изучал, он свел воедино свои познания о XVII веке и дополнил их продолжавшимися месяцами исследованиями деталей. Затем, в перерывах между занятиями медициной и изучением оптики в Портсмутской глазной больнице, он за три месяца написал книгу.
Сила «Мики Кларка», даже если не брать лучших сцен боевых действий — кровопролития на равнине Солсбери, столкновения с королевскими драгунами, схватки в соборе Уэллс, ослепительного описания баталии при Седжмуре, — состоит все же в словесных образах: воображении, использовании обыденных деталей, посредством которых оживлялся каждый персонаж еще до того, как в войне загремел хотя бы единый выстрел. Образ угрюмого старика отца, «железнобокого» Джо Кларка, омрачает первые главы книги, которые оживляются суетливой матерью, прихожанкой Англиканской церкви, и их широкоплечим сыном Микой.
Но автор, хотя и восхищался пуританами и испытывал неприязнь к неблагодарности королей династии Стюартов, никогда не мог с серьезным видом относиться к импозантности пуритан. Для него единственной чертой пуританизма была черта викторианского пуританизма. Это подразумевает сильное викторианское чувство юмора — фактор, которому в наши дни часто не придают значения. При проявлениях любого святошества, не важно, насколько искреннего, Конан Дойл никогда не мог устоять перед ликующими колкостями. Вот его описание чувств сурового отца, когда Мику, тогда еще маленького мальчика, соблазнили выпить второй стакан Канарского вина, после чего потерявшего дар речи привезли на телеге домой.
