Еще более выразительно он подчеркнул это в письме своему другу сэру Джону Робинсону:
«Боже мой! Когда я вижу этих людей, носящих английские имена и говорящих на английском языке, и думаю, насколько же далеко мы дали им отойти от нас, у меня возникает чувство, что следовало бы повесить по государственному деятелю на каждом фонарном столбе вдоль улицы Пэлл-Мэлл. Нам надо быть с ними партнерами, иначе они загонят нас в тень. Центр тяжести нашей расы находится здесь, и это нам придется исправлять».
«Отойти от нас» было на тот момент верным выражением. Молодая республика и старая империя, переживая одну из повторяющихся стадий недобрых чувств, ворчали друг на друга. Как всегда, это усугублялось результатами международных спортивных состязаний. Год назад яхта лорда Данравена «Валькирия И», участвуя в гонках на Кубок Америки, была обойдена американской яхтой «Виджилант». В этом году в английских водах «Виджилант» несколько раз потерпела поражения. Это вызвало более чем острые комментарии с обеих сторон. Конан Дойл ощущал холодную и злую враждебность. На банкете в Детройте, когда после выпитого вина гостеприимство отступило на второй план и один из выступавших подверг нападкам Британскую империю, он в ответном слове не удержался.
«Вы, американцы, живете у себя за своим забором и ничего не знаете о реальностях внешнего мира. Но теперь вы заполнены до краев, и вы будете вынуждены больше общаться с другими странами. Когда вы станете это делать, вы увидите, что есть только одна страна, которая вообще может понять ваши обычаи и чаяния, а так вы будете вызывать минимум симпатий. Это — ваша родина, которую сейчас вам так нравится оскорблять.
Это империя, и вы тоже скоро будете империей; и только тогда вы осознаете, что во всем мире у вас есть только один настоящий друг».
Может быть, эти слова звучат совсем неестественно, как и должно было быть в 1894 году в зале с запятнанными стеклянными окнами и витыми электрическими люстрами? Как бы там ни было, в той же самой прозаической Англии уже произошло событие, которое представляло для нашего путешественника определенную важность. Выступая в пьесе «Ватерлоо» в знаменитом «Принсез тиэтр» в Бристоле, Ирвинг имел громадный успех.
Так много газет захотели послать своих представителей в Бристоль, что для критиков пришлось организовать специальный поезд. Возможно, сегодня зрелище заполненного театральными критиками поезда вызовет веселые мысли о петардах и гелигните. Но это продемонстрировало степень интереса к новой роли Ирвинга и пьесе Конан Дойла. Брэм Стокер дрожал от возбуждения, наблюдая из-за кулис за реакцией зала и считая число вызовов актеров после окончания спектакля.
«По моему мнению, — писал он, — «Ватерлоо» совершенна как постановка, а игра Ирвинга — это высшее достижение исторического искусства. Кажется, никто не остался равнодушным. Когда умирающий ветеран вскакивает с кресла, чтобы приветствовать полковника своего старого полка, весь зал разражается громом аплодисментов». Эхо этих аплодисментов телеграммами перенеслось через Атлантику. Находившийся в Чикаго автор имел дополнительное удовольствие услышать о том, какой прием был оказан «Ватерлоо», от владельца газеты «Таймс геральд», который специально ездил в Бристоль, чтобы увидеть пьесу. В Чикаго же Конан Дойл познакомился с поэтом Юджином Филдом, с которым у него завязалась дружба на долгие годы.
На протяжении многих лет Юджин Филд вел кампанию против выпуска дешевых книг в низкопробных переплетах, которые продавались пиратами по урезанным ценам. Будучи почитателем Шерлока Холмса, он выступил со специальным протестом по поводу того, что изданные пиратским путем книги Конан Дойла так часто от этого страдают. Когда он встретился в гостинице «Палмер-Хаус» с создателем Шерлока Холмса, худой, лысоватый и озорной Филд серьезно протянул ему для автографа очень плохую копию «Знака четырех». Конан Дойл столь же серьезно воспринял эту шутку и доставил удовольствие Филду, когда под своей подписью сделал приписку:
Проклятый пират украл мой шлюп
И подло держит его в плену.
О Боже, сделай так, чтоб он
Пришел ко мне извиняться!
Снова оказавшись в Нью-Йорке, где его утренние чтения в театре «Дали» привлекали еще большие толпы людей, он был приглашен на обед «Лотос Клубом», который совершал широкую поездку по востоку страны. К этому времени у него уже немного кружилась голова. Грохот поездов, жаркие гостиницы, а по утрам, днем и по вечерам постоянные незапланированные выступления в дополнение к тем, что значились в его программе, были не менее утомительны, чем бьющее через край гостеприимство. «Не думаю, что мы поступим правильно, доктор, если не напоим гостя так, что он не сможет отличить серебряный доллар от круглой пилы». Или: «Мы уверены, что вы не откажетесь выступить перед нашим небольшим обществом, не правда ли? Всего пятнадцать минут?»
Ему очень понравилась Новая Англия. Деревья в осенней дымке, багряные и желтые умирающие листья, золотистые хижины придавали полям, улицам, домам такую неземную красоту, которую он мог увидеть только дома. Возникала некая ассоциация чувств. «Вчера, — писал он, — я побывал у могилы Оливера Уэнделла Холмса и возложил на нее большой венок — не то чтобы от себя, а от Общества писателей. На одном красивом кладбище покоятся Холмс, Лоуэлл, Лонгфелло, Ченнинг, Брукс, Агассиз, Паркмен и многие, многие другие». Это были люди Новой Англии, которые по своему духу могли бы быть и людьми Старой Англии. Он долго стоял на кладбище Маунт — Оберн, как когда-то у могилы Маколея.
В Брэттлборо, штат Вермонт, жил Редьярд Киплинг с женой-американкой. Киплинг, который шестью годами ранее выступил с непревзойденной по оскорбительности характеристикой Чикаго (там присутствовали и плеваки), был не так добродушен, как Конан Дойл, когда американцы выкручивали хвост британскому льву. Он отплатил тем, что выдрал горсть перьев из американского орла. Это, конечно, оказало на него успокаивающее воздействие; Конан Дойл, который считал весь этот спор бессмысленным, написал ему протест. Добродушно все это восприняв, Киплинг пригласил его в Вермонт.
Раньше он никогда не встречался с Киплингом, хотя в дни, когда он жил в Норвуде, был знаком с его покойным шурином Уолкоттом Бэйлстиром. В поезде он посмеивался, вспомнив замечание своей сестры Конни, когда однажды они пригласили Бэйлстира на обед.
«Вообрази! — широко раскрыв глаза, сказала Конни. — Господин Бэйлстир и господин Киплинг вдвоем пишут одну книгу, и они делают это таким образом, что по очереди пишут предложения». Брат удержался от того, чтобы указать Конни, что ее кто-то разыгрывал.
Киплинг, небольшого роста, волосатый и жилистый, с вытянутой вперед шеей и с усами, ценил уединение с такой страстью, что это не укладывалось в головах его соседей по деревне. Он, как и его жена, были радушными хозяевами. Они пригласили гостя в свой знаменитый дом, напоминающий очертаниями Ноев ковчег, и Конан Дойл его сфотографировал. Предвкушая возможность поупражняться, он приехал с сумкой клюшек для игры в гольф, чем привел в изумление жителей Брэттлборо, которым было интересно, как же эти инструменты доктора можно использовать.
