«Господи, пощади нас?» — кричала мать осужденного.
Это было в конце октября 1903 года. Пока же Эдалжи находился в камере в ожидании суда, произошел еще один случай нанесения увечья лошади, однако обвинение объяснило его как дело рук «банды Уирли» с целью запутать вопрос о виновности Эдалжи. В ноябре поступило еще одно анонимное письмо и была убита еще одна лошадь. А Эдалжи находился уже в тюрьме, отбывая свой срок сначала в Льюисе, а потом в Портленде. И последний невольный штрих, который доставил бы удовольствие Анатолю Франсу: в Льюисе его тюремная работа состояла в том, что он делал кормушки для лошадей.
В конце 1906 года, когда он отбыл три года наказания, произошло непостижимое для него и для других событие. Его освободили из тюрьмы.
Он не был оправдан. Никто не объяснил ему, почему его освободили. Он оставался под надзором полиции в качестве освобожденного преступника. Его друзья во главе с бывшим председателем Верховного суда Багамских островов господином Р.Д. Йелвертоном никогда не прекращали попыток доказать слабость выдвинутых против него улик. После вынесения приговора в министерство внутренних дел была направлена петиция с требованием пересмотра дела, которую подписали десять тысяч человек, в том числе несколько сот юристов. Петиция не имела никакого воздействия. В последнее время господин Йелвертон при энергичном содействии журнала «Трут» вновь поднимал этот вопрос. Но министерство внутренних дел, каковы бы ни были мотивы его действий, не дало никаких объяснений. Двери портлендской тюрьмы распахнулись — и все.
«И что же я теперь должен делать?» — спрашивал бывший заключенный.
Перспективы были безрадостными. «Естественно, я был лишен адвокатской практики. В любом случае едва ли я смогу работать по специальности, находясь под надзором полиции. Но что я, виновен или нет? Об этом они мне не говорят».
«Не говорят «да»?» — переспрашивал Конан Дойл.
Таково было положение дел, когда он закончил чтение газетных вырезок и обращения, которое ему прислал Джордж Эдалжи. Он посвятил этому делу восемь месяцев напряженной работы в период между декабрем 1906-го и августом 1907 года: в это время он не занимался никакими своими делами, оплачивал все связанные с делом расходы и, между прочим, разгадывал тайну о том, кто был виновен. Он считал, что бороться за пересмотр этого дела было требованием самой справедливости.
«Этот человек либо виновен, либо нет, — писал он. — Если виновен, то он заслуживает того, чтобы отсидеть свой семилетний срок до последнего дня. Если же нет, то перед ним надо извиниться, оправдать его и возместить ущерб».
В поисках свидетельств он рассылал запросы, писал всем, кто мог дать по э. тому делу показания, почти непрерывно курил, изучая детали, потом организовал интервью с Джорджем Эдалжи. В начале января 1907 года он встретился с этим молодым человеком в фойе «Гранд-отеля», в районе Чаринг-Кросс.
«Первого же взгляда на господина Джорджа Эдалжи, — взорвавшись, писал Конан Дойл неделю спустя, — первого же взгляда было достаточно для того, чтобы убедить меня в крайней маловероятности его вины и предположить некоторые причины, по которым он попал под подозрение.
В назначенное время он пришел ко мне в гостиницу. Но меня задержали дела, и он в ожидании читал газету. Я узнал этого человека по смуглому лицу, стоял и наблюдал за ним. Он держал газету блйзко к глазам и чуть сбоку, что доказывало…»
В этот момент, продолжая наблюдение, Конан Дойл пересек фойе и протянул руку.
«Вы — господин Эдалжи, — сказал он, представившись. — Вы не страдаете астигматической близорукостью?»
Мы не располагаем сведениями о том, какова была реакция молодого адвоката на такого рода приветствие, но мы знаем его ответы на вопросы, которые Конан Дойл продолжал задавать:
«Я это только к тому, что я когда-то учился на глазного хирурга. Астигматизм заметен, и я думаю, что присутствует также высокая степень близорукости. Очки не носите?»
«Никогда не носил, сэр Артур. Я дважды ходил к глазным врачам, но они не могут подобрать очки, которые помогали бы. Они говорят…»
«Этот вопрос, безусловно, поднимался на суде?»
«Сэр Артур, — ответил тот с искренним отчаянием. — Я хотел пригласить в свидетели оптика, но юристы сказали, что выдвинутые против меня обвинения столь очевидно смешны, что об этом не стоило беспокоиться».
Даже при ярком дневном свете, размышлял Конан Дойл, Эдалжи был более чем полуслеп, в сумерках в любой местности, которую он не знал досконально, ему пришлось бы пробираться ощупью, а по ночам он был бы просто беспомощен. Утверждение о том, что такой человек постоянно прочесывает местность по ночам, — не говоря уже о той роковой ночи, когда лил дождь и когда он якобы прошел милю, а его одежда не промокла до нитки, — такое утверждение, решил он, не подкреплялось элементарным здравым смыслом.
Не мог ли Эдалжи симулировать слепоту? Он так не считал. Но каждый шаг должен быть проверен. Поэтому он направил Эдалжи к хорошо известному глазному специалисту Кеннету Скотту, который сообщил, что у того восемь диоптрий близорукости — намного хуже, чем предполагал расследователь.
Он уже вел переписку с отцом Эдалжи. Он поехал в Грейт-Уирли, чтобы вести расследование и на месте опрашивать свидетелей. Теперь он располагал деталями.
11 января 1907 года в газете «Дейли телеграф» появилась первая часть его заявления размером в восемнадцать тысяч слов «Дело господина Джорджа Эдалжи».
Для начала он отобрал показания против Эдалжи и скрупулезно разделил их по направлениям. Он ненавидел расовые и религиозные предрассудки. Легко, думал он, простить настроения необразованных местных жителей в отношении странного Эдалжи. Но совсем не так легко извинить английского джентльмена, главного констебля, который с 1892 года лелеял чувства неприязни, распространяя их на всю местную полицию.
Это, как заявлял Конан Дойл, было отвратительным подобием дела Дрейфуса. В каждом из этих дел присутствовал молодой восходящий в гору профессионал, которого уничтожала власть, используя фальсифицированный почерк. Во Франции капитана Дрейфуса сделали козлом отпущения потому, что он был евреем. В Англии Эдалжи стал козлом отпущения из-за того, что был парсом. Англия, родина свободы, в ужасе кричала, когда такие вещи происходили во Франции. Что же мы можем сказать теперь, когда речь идет о нашей собственной стране?
Какова же была позиция министерства внутренних дел при двух правительствах, когда такой авторитет в области юриспруденции, как господин Йелвертон, представил доказательства того, что Эдалжи был отправлен за решетку незаконно?
«Очевидно, — с горечью писал он, — власти были потрясены и пошли на компромисс с совестью». После трех лет заключения жертву выпустили на волю, но без оправдания. Они невозмутимо сказали: «Можешь быть свободен», но при этом добавили: «Ты остаешься виновным». Так оставлять дело было нельзя. Кто принимал это нелогичное решение? И на каких основаниях? Он, Конан Дойл, взывал к протестам общественности.
