«Не хотелось бы вам одного из этих островков?» — спросил Тюрк, небольшого роста капитан ВМС, когда на пароходе «Гроссер Курфюрст» с машинами и экипажами на борту они вышли в Северное море и проходили мимо Фризских островов. Таков был немецкий юмор.
Разница в темпераментах, обостряемая жарой и поломками в моторах, проявилась еще больше после возобновления гонки в Саутгемптоне. Лимингтон, Хэррогит, Ньюкасл, Эдинбург; перед глазами гостей проходили прекрасные виды, у всех были с собой фотоаппараты. В Виндермире, уже на обратном пути, немецкий наблюдатель забыл фотоаппарат, а его возвращение за ним послужило причиной часовой задержки, что привело английского водителя в такую ярость, что он врезался в автобус на Эмблсайде.
«В целом, — утверждал Конан Дойл, — эти немцы очень хорошие ребята». Он мог почти все простить человеку, который каждое, утро клал цветы в тот уголок машины, в котором сидела Джин. «Но!» Он не мог не добавить этого «но». Они ему не нравились.
В конце июля в Лондоне все участники пили за здоровье кайзера в Длинной галерее Королевского автомобильного клуба. Британская команда одержала победу, и курфюрст Генрих вручил ее участникам статуэтку леди из слоновой кости.
«Мы увидели красивую страну, — кричал он в своей речи. — Мы увидели милую страну и милых людей. За весь тур от начала до конца огромное вам спасибо». На следующий день они устроили на Бруклендском автодроме прощальную выставку автомобилей.
А тем временем на правительственных заседаниях за закрытыми дверями в Англии и Франции нарастала напряженность. Германия отказывалась сообщить, что она замышляла, направляя корабли к Марокканскому побережью. Британская администрация — либерал-империалисты и радикалы — казалась безнадежно расколотой. Но министр финансов господин Дэвид Ллойд Джордж неожиданно объединил оба крыла; в мягкой речи в Гилдхолле он намекнул, что если Германия хочет войны с Францией, то может быть и война с Британией.
«Я только что получил послание от германского посла, — сказал сэр Эдвард Грей, — и оно настолько жестко, что флот может подвергнуться нападению в любой момент».
Если брать внешнюю сторону, то во время той встречи в Бруклендсе все было безоблачно и ярко. Автомобили с высокими ветровыми стеклами сверкали всеми цветами — от зеленого до малинового. Сам курфюрст Генрих, командовавший германскими ВМС, чьи «Пантера» и «Берлин» отправились в Агадир, во всеуслышание заявлял, что ничего не знает о международных дилеммах. Немецкие офицеры конечно же приехали сюда только ради спортивных целей. В журнале «Кар» от 26 июля появилась большая фотография, несомненно, спортивного содержания: «Лейтенант Бир на своем моноплане «Этрих» пролетает над автомашинами в Бруклендсе».
Конан Дойл, который ранее в том году совершил свой первый полет на машине тяжелее воздуха, — это был один из полетов за две гинеи господина Грэма Уата в Хендоне — не мог и догадываться, в каком серьезном положении оказался Уайтхолл. Но он испытывал мрачные сомнения в отношении будущего. Проехав более двух тысяч миль, он по возвращении в «Уинддшем» набросал записку Иннесу.
«Билли, наша машина не допустила никаких ошибок и проехала весьма достойно. Что касается остального, то кое-что мне не нравится. Но в такое время не буду тебя беспокоить».
Причиной было то, что в августе Иннес должен был жениться в Холменс-Кирке, в Копенгагене, на датчанке мисс Кларе Швенсен. На церемонию со всей семьей поехал его брат. На свадебном приеме Иннес произнес памятную речь. Она убедила его датских друзей, вопивших и корчившихся от радости, что перед ними наконец настоящий англичанин. Вскочив из-за банкетного стола на ноги, глубоко смущенный всеми комплиментами, которые ему наговорили, Иннес пробормотал:
«Ну… Я говорю, разве вы не знаете! Боже мой! Что?» И сел.
Его брат никогда не мог повторить слов Иннеса без смеха до слез. В целом, несмотря на германскую угрозу, в отношении которой он, возможно, ошибался, сэр Артур в ту осень был счастливым человеком и подбирал материалы для нового романа.
После «Сэра Найджела», вышедшего шесть лет назад, он не написал ни одного романа. И на данный момент не существовало никаких разочарований, подобных связанным с «Найджелом»! Это должно быть что-то такое, что соответствовало бы его настроению, что-то научно-фантастическое, что-то такое, что покорило бы публику его прежним очарованием и в то же время очаровывало бы его самого. Первая идея пришла ему в голову в форме игуанодонта, доисторического чудовища ростом в двадцать футов, окаменелые следы которого были обнаружены в Сассекской долине, куда выходили окна его кабинета. Сейчас эти окаменелые отпечатки он держал у себя в бильярдной.
Осенью 1911 года он обратился к книге профессора Рея Ланкестера о вымерших животных. На иллюстрациях изображались кошмарные очертания острых, как сабли, зубов и безумные глаза.
Представьте себе, что как-то вечером на покрытой туманом безлесной возвышенности замаячила бы фигура стегозавра. Или еще лучше: представьте себе, что где-то в отдаленном уголке Земли, скажем на высоком плато или в джунглях, нетронутые и неприкасаемые в своей примитивной жизни, подобные твари еще существуют.
Какая находка для любителя приключений! Какое чудо для зоолога!
Экспедицию, несомненно, должен возглавлять зоолог. Он перенесся памятью в Эдинбургский университет, вспомнил зоолога сэра Чарльза Уайвилла Томсона, который ездил в экспедицию на корвете «Челленджер». В самом Томсоне было мало колоритности. Но всплыл образ профессора Разерфорда: низкорослого Геркулеса, грудь колесом, с черной ассирийской бородой, величественно шествовавшего по коридорам, с рокотом его голоса…
Профессор Челленджер. И «Затерянный мир».
Если какой-то историк когда-либо упомянет это название, не испытывая прилива удовольствия, значит, у него душа высушенной виноградной лозы. Челленджер! Эдвард Малоун! Лорд Джон Рокстон! Профессор Саммерли! Пусть восклицательные знаки остаются на своих местах. Эти имена между собою связаны так же, как мушкетеры, и, подобно мушкетерам, они завоевывают нашу любовь. Они бессмертны в своем мальчишестве и ничуть не тускнеют до среднего возраста.
Профессор Челленджер был взращен его создателем подобно тому, как Дюма взрастил Портоса, но гораздо быстрее. Конан Дойл полюбил Дж. Е.Ч. гораздо больше, чем какой-либо ранее созданный образ. Он будет подражать Челленджеру. У него будут, как мы скоро увидим, борода и нависшие брови, как у Челленджера. И причину не надо искать далеко. Если не считать исключительного тщеславия Челленджера, он обрисовал вольный образ самого себя.
В качестве Челленджера, как в «Затерянном мире», так и в последующих рассказах, он мог говорить или делать такие вещи, которые в обычном общественном употреблении были запрещены. Если захочется, он мог ужалить домоправительницу, чтобы посмотреть, не потеряет ли она самообладание. Он мог ухватить за штанину репортера и бегом протащить его по дороге с полмили. Он мог говорить звучными, сменяющими друг друга предложениями, вкрадчивыми и преднамеренными оскорблениями, которые так часто употреблял в отношении людей недалеких. И, будучи доведен до предела, был вполне способен делать такие вещи в реальной жизни. Вот почему нам нравятся оба эти образа.
