Я ответила: «Боже мой, Нелли, это ужасно. Кто это был? Ты его знаешь?»
Она ответила: «О, мисс Биррелл, мне кажется, это был А. Б. Я уверена, что это был А. Б.»
Я сказала: «Боже мой, Нелли, не говори этого».
Инициалы прикрывали в заявлении какое-то настоящее имя. Этот и еще четыре вопроса, поднятых лейтенантом Тренчем, оказались настолько серьезны, что было назначено расследование. Хотя Хелен Лэмби и мисс Биррелл отрицали, что они делали подобные замечания, Тренч смог доказать событие улик, жизненно важных для Оскара Слейтера.
Но расследование проводилось секретно; заключенный не был представлен, не призывались к присяге свидетели;, в важнейших местах появились пометки звездочкой.
«Я удовлетворен тем, — заявил министр по делам Шотландии, — что не обнаружено ничего, что оправдывало бы мое вмешательство в приговор». Это было 17 июня 1914 года. Десять дней спустя, как будто для того, чтобы подчеркнуть его заявление, появилась правительственная Белая книга с результатами секретного расследования.
Конан Дойл, который уже тогда верил в невиновность Слейтера, с того момента пошел в атаку. На протяжении шестнадцати лет, начиная с его брошюры в 1912 году, он не прекращал борьбу за заключенного в питерхедской тюрьме. У обоих поседели волосы, прежде чем они услышали в том же зале суда о том, что приговор наконец отменен. Вопрос и ответ были все теми же:
«Чего вы хотите?»
«Справедливости, только и всего! Справедливости!» Тогда ему было пятьдесят пять лет; он немного погрузнел, волос и усов слегка коснулась седина, с добродушного лица смотрели добрые серо-голубые глаза. В нем оставалась все та же сила Геракла; он по-прежнему мог одной рукой поднять за дуло винтовку до высоты плеча. Но он так и не нашел религиозной философии.
«Даже если допустить, что спиритизм верен, — писал он за год до этого, — он продвигает нас вперед слишком незначительно. И тем не менее это слишком мало решает главную проблему — все ли кончается со смертью?»
В какое-то время в промежутке между 1905-м и 1913 годом (точную дату мы не знаем, потому что он никогда не сообщал ее своему сыну) он преодолел один из мощнейших барьеров сомнений. Это было чувство неприятия незначительности, пустякового качества слишком многих духовных явлений. Могут ли интеллекты проявить озабоченность в отношении таких ерундовых вещей, кг столы или движущиеся огни?
Но внезапно ему пришло в голову, что это было чисто романтическое требование. Это было требованием достоинства, которое ничего общего не имело с религиозной мыслью. Это было требованием огромных знамений, необходимых диким племенам. У большинства людей с детства существует врожденное понятие, что подлинные знамения должны писаться молниями на Синае, или разбивать армию Сеннахериба, или делать другие вещи, которые, если в них упорствовать, расстроят порядок Вселенной.
«Сужу ли я об этой проблеме по ее сути или по размеру?» — можете спросить вы. Мы не можем судить о важности разговора по звуку телефонного звонка или определять посетителя по стуку в дверь. Если что-то стукнуло, если что-то коснулось рукава — очень слабо, едва-едва, это может привлечь внимание. Может понадобиться это услышать.
Но где доказательства этого? Он их не находил. Совсем!
Тем летом в «Уиндлшеме» было много радостей и развлечений.
«Надеемся, что сможем навестить тебя, старина», — писал Иннес, который был уже отцом двухлетнего сына по имени Джон. Иннес оставался очень жизнерадостным, хотя и говорил, что ведет бесстрастный, уравновешенный образ жизни. «Америка осталась Ёсе такой же с тех пор, как мы уехали оттуда двадцать лет назад? Как тебе нравится эта прекрасная погода?»
Дети в «Уиндлшеме» — пятилетний Деннис и четырехлетний Адриан вместе с их младшей сестренкой Джин — набросились на привезенную из-за границы игрушечную железную дорогу. Высокий и улыбчивый Кингсли проложил игрушечные рельсы. Конни и Вилли Хорнанг со своим сыном Оскаром — он был немного моложе Кингсли — приехали из Вест-Гринстед-Парка.
Впоследствии у детей Конан Дойла сохранились самые яркие отрывочные воспоминания о днях накануне катаклизма. В «Уиндлшеме» давался официальный обед, из длинной столовой, рядом с бильярдной, раздавался приглушенный шум голосов. Двое мальчишек, которым уже полагалось спать, крадучись спустились немного по лестнице, на стенах вдоль которой висели иллюстрации из «Шерлока Холмса» и «Затерянного мира». Через перила и сквозь открытые двери они смотрели в столовую и лучше всего запомнили лампы в розовых абажурах, мерцавшие на фоне белых рубашек и дамских платьев.
Лорд такой-то или сэр такой-то мало о чем говорило им; но были военные, исследователи, не говоря уже о представлявших меньший интерес государственных деятелях и писателях, чьи разговоры были бы захватывающи, если бы только их можно было понять.
В столовой стоял знакомый стол, которым так гордился их отец. Против камина, между саблями, висела картина, запечатлевшая свадьбу сэра Найджела. Смех в разговоре, сверкание драгоценностей, чувство чего-то возбуждающего и огромного; больше в памяти ничего не осталось.
23 июля 1914 года Австро-Венгерская империя внезапно предъявила ультиматум Сербии.
«Было бы хорошо, — за две недели до этого говорил граф Бертгольд австрийскому главнокомандующему, — если бы вы и военный министр ушли на время в отпуск для сохранения видимости того, будто ничего не происходит».
Все, что было построено и начищено до блеска, теперь находилось в готовности. Маленькая Сербия явилась лишь предлогом. Хотя Сербия дала смиренный ответ на австрийский ультиматум, граф Бертгольд заявил, что он неудовлетворителен. 28 июля престарелого императора Франца-Иосифа убедили подписать декларацию о войне; днем позже австрийские мониторы, поднявшись по Дунаю, начали обстрел Белграда.
За Австрией стояла Германия. Россия должна была встать за Сербией или отступить перед Германией. Если Россия отступится вообще — прекрасно. Потому что по договору Россия была обязана объединиться с Францией, если кто-либо из них подвергнется нападению со стороны Германии. Франция же была истинной целью германских милитаристов.
Если Россия продемонстрирует готовность вступить в войну, австрийская армия и несколько немецких дивизий могли бы удерживать беспомощную Россию на востоке. Тем временем на западе неудержимая Германия смогла бы через Бельгию перебросить два миллиона солдат и в течение шести недель сокрушить Францию.
Россия не проявляла склонности отступаться. Россия мобилизовывала силы против Австрии. Германия выразила негодование по поводу такой недружественной позиции. Император России Николай II действительно хотел мира. Кайзер, как обычно, постоянно менял свою позицию, по сути дела не зная, хочет ли он кровопролития. Царь и кайзер обменялись дружескими телеграммами на английском языке, которые были подписаны: «Ники» и «Вилли». Но контроль захватили люди в остроконечных касках.
В Англии все громче и громче звучал ропот.
«Что происходит? — спрашивал сбитый с толку человек в пабе, внимание которого было поглощено ирландскими проблемами. — Нам нет до этого дела, ведь правда?»
