...И раз навсегда объявляю:
что если я пишу,
как бы обращаясь к читателям,
то так мне легче писать...
Тут форма, одна пустая форма,
читателей же у меня
никогда не будет...
Ф.М. Достоевский
Смешок.
Потом зажгли свечу – и тускло вспыхнули золотое шитье и эполеты... Вся глубина камеры оказалась заполнена толпой: лица терялись во тьме, лиц не было – только блестели мундиры...
Потом свечу передвинули – и из тьмы возникли очертания женской фигуры. И тогда старик, державший свечу, протянул к ней руки...
И вновь раздался его сухой, щелкающий смешок
Старик этот и был Михаил Сергеевич Лунин.
А потом он зашептал, обращаясь туда – в темноту – к Ней:
– Сегодня я забылся сном только на рассвете. В груди болело. Сон был дурен... Знобило. И тогда в дурноте я завидел ясно готическое окно и Вислу сквозь него... Был ветер за окном... И воды реки были покрыты пенистыми пятнами. Беспокойное движение в природе так отличалось от тишины вокруг нас... Ударил колокол... Звонили к вечерне. Я знал, мне нужно обернуться, чтобы увидеть твое лицо. Но я не мог. Я не мог! Я не мог!.. Я так и не увидел твоего лица... Потому что я забыл его!
Смешок.
Он опускается на колени и все тянет руки к женской темной фигуре. И она, беспомощная, темное видение с белыми голыми руками, протянутыми к нему. В это время в другом помещеньице два человека обговаривали дело. Один – ПОРУЧИК ГРИГОРЬЕВ, молоденький, нервный, хорошенький офицерик, а другой – ПИСАРЬ – тоже молоденький, но степенный и огромный.
ГРИГОРЬЕВ. Чтоб к утру показания у меня на столе лежали... Чтоб я перед начальством все за тобою проверить успел...
ПИСАРЬ. Насчет проверить – это вы справедливо, ваше благородие... С нами без проверки разве можно?! Только зачем же к утру? Я куда пораньше для вас все сделаю... Сами-то когда управитесь?
ГРИГОРЬЕВ. К трем. (Выкрикнул нервно.) К трем!
ПИСАРЬ. (обстоятельно). Значит, к трем после полуночи, ваше благородие, и я управлюсь. На столе у вас к трем все лежать будет. (Обстоятельно.) Перво-наперво у нас пойдут чьи показания? Какую фамилию мне проставить?
ГРИГОРЬЕВ. Родионов Николай, ссыльнокаторжный, сорок лет, вероисповедания православного.
ПИСАРЬ. (вписывает). А остальное я уже записал.
ГРИГОРЬЕВ. Как записал?
ПИСАРЬ. Понятливый, ваше благородие. Как намекнули вы мне в обед, в чем будет дело, я показания и изготовил. Фамилии только и осталось проставить. Перышко-то у меня ох и быстрое!
ГРИГОРЬЕВ. (нервно). Читай! (Кричит.) Читай же!
ПИСАРЬ. (степенно, строго читает). «Я, Николай Родионов, ссыльнокаторжный, вероисповедания православного, находясь в тюремном замке истопщиком печей, второго числа сего месяца...» (С удовольствием.) Ан и ошибка... Второе-то число у нас сегодня, а после полуночи... уже третье число будет! (Исправляя, бормочет.) Не тот писарь, кто хорошо пишет, а тот, кто хорошо подчищает...
ГРИГОРЬЕВ (Не выдерживая). Читай! Читай!
ПИСАРЬ. Значит, «третьего числа сего месяца пришел топить печь в камеру, где содержался государственный преступник Михаил Лунин. По приходе в оную, спросил я у государственного преступника Лунина о затоплении печи. Но он мне на спрос мой ничего не ответил... Тогда я вновь его окликнул, но он продолжал лежать без движения. Тогда обратился к ссыльнокаторжному...» Какую здесь фамилию проставить?
ГРИГОРЬЕВ. Баранов Иван, шестидесяти двух лет, вероисповедания православного.
ПИСАРЬ. (бормочет, вписывая), «...православного... Каковой вместе со мной, придя в комнату, осмотрел тело, и, не приметив в нем никакого дыхания, положили мы оба, что государственный преступник Михаил Лунин помер...» Далее пойдут показания Баранова Ивана... Я за час их составлю... а потом все перебелю... К трем, ваше благородие, все у вас будет... Только ночи– то у нас холодные... Холодно-то как... Холодно!
ГРИГОРЬЕВ. Пришлю графинчик
ПИСАРЬ. И курева не позабудьте, ваше благородие. И пущай Марфа графинчик-то сама принесет. Не забудьте про Марфу... про Марфу не забудьте, ваше благородие!
Поручик вышел из помещения и некоторое время, поеживаясь, ходил в коридоре перед камерой, где в тусклом свете все так же на коленях, протягивая руки во тьму, стоял ЛУНИН. Наконец ГРИГОРЬЕВ отворил камеру и вошел.
ГРИГОРЬЕВ. Добрый вечер, Михаил Сергеевич.
ЛУНИН (обернулся и некоторое время рассматривал его, будто силясь понять. И только потом поднялся с колен). А-а-а, поручик. (Он оживился, даже улыбнулся.) Рад вас приветствовать в моем гробу.
ГРИГОРЬЕВ. (вздрогнул). Зачем же так, Михаил Сергеевич?
ЛУНИН (глядя острым, волчьим взглядом). А я теперь этак всех встречаю, поручик. Эти слова у меня вроде присказки. Да и как иначе назвать мою обитель? На днях ревизия у нас была: сенатор приехал...
ГРИГОРЬЕВ. (торопливо). Я не знаю... Я в отъезде...
ЛУНИН. Да ничего такого не произошло... не бойтесь... Просто знакомец мой прежний, сенатор, эту ревизию проводил... я его мальчишкой знал по корпусу... Стариком он стал, совсем стариком... Ко мне в камеру заглянул, а на физиономии – участие, мы ведь с ним с глазу на глаз. Рад, говорит, вас видеть, Лунин. А я ему и брякни: «И я вас приветствую в своем гробу». Он так и задрожал. Старики – они про гроб не любят... А вы ведь совсем молоденький... (С маниакальной подозрительностью.) Отчего же вы так испугались – «про гроб»?
ГРИГОРЬЕВ. (торопливо). Я и не испугался, Михаил Сергеевич. Отчего же мне пугаться... не пойму вас, право. (Стараясь строго.) А вот чей портретец вы на стенку повесили – принужден я спросить.
ЛУНИН. И это – знакомец... Жизнь была долгая, Григорьев, и знакомцев в ней: сенаторы, воры, министры, убийцы, фальшивомонетчики, государи...
ГРИГОРЬЕВ. А это, если не ошибаюсь, государственный преступник Муравьев-Апостол у вас висит?
ЛУНИН (смешок). У нас висит... Ну вот, сами знаете, а чего спрашиваете?
ГРИГОРЬЕВ. Эх, сударь, все вы гусей дразните.
ЛУНИН. Кого дразню?
ГРИГОРЬЕВ. Гусей... Ну зачем же вы государственного преступника и повесили?
ЛУНИН. Это вы его повесили, любезнейший! А я его не вешал. (Смешок) Фраза?
Последние слова он произносит смеясь, туда – в темноту, в толпу мундиров.
Я ведь шутник, господа...
И ЛУНИН захохотал еще пуще.
ГРИГОРЬЕВ. (совсем серьезно). Не время шутить, Михаил Сергеевич, поверьте.
