– Тебя послушать, так все что-то замышляют.
– Но ведь это правда. Ты, например, вечно что-то замышляешь.
– Но не сегодня. – Кэтлин со вздохом откидывается на подушки. – Я слишком устала и отвратительно себя чувствую. Это место станет моей могилой.
Я прижимаю ладонь к ее лбу:
– Да у тебя жар. Хочешь, я позову маму?
– Нет. Мне нужна ты. Поспишь сегодня со мной?
– Конечно. И постарайся меня заразить. Мне нужен выходной от школы.
– Поверь мне, ты не хочешь так болеть. Это просто… буэ-э-э.
Кэтлин закрывает глаза и сворачивается калачиком.
– Кажется, я знаю, как поднять тебе настроение! – говорю я голосом продавца из пятидесятых, широко улыбаюсь и призывно поигрываю бровями.
– Прекрати. Мне и так плохо.
– Так плохо, что не поможет даже… любовное письмо от Лона? – Я размахиваю конвертом у нее перед носом, как бумажным веером в жаркий день.
– Что? – Кэтлин тут же садится на кровати. – Дай сюда.
Она перечитывает письмо дважды. Я пытаюсь заглянуть через плечо, но Кэтлин старательно его прячет.
– Что он пишет?
– Делится сексуальными фантазиями. – Настал черед Кэтрин играть бровями.
– Да ладно.
– Разумеется нет. Он же не маньяк какой-нибудь.
Я оставляю последнее замечание без ответа, и Кэтлин протягивает мне письмо. Оно совсем короткое, даже не письмо, а так, записка:
Каталина!
Сегодня мне не хватало твоего прекрасного лица. Возвращайся скорее.
Л.
– Тебе и так плохо, а теперь, наверное, и вовсе стошнит? – участливо интересуюсь я.
– Мэдди, прекрати. Это очень мило. – Она с улыбкой целует записку.
Когда я ухожу, Кэтлин снова ее перечитывает.
Я чищу зубы, умываюсь, достаю из ящика трусы и колготки на утро и возвращаюсь в соседнюю комнату, чтобы забраться к сестре под одеяло.
– Не толкайся, – ворчит Кэтлин. Она горячая как печка.
Я принимаюсь рассказывать о том, как прошел день в школе и как я пила чай с Маму, но Кэтлин в основном интересует Лон. Во что он был одет, что говорил. Я стараюсь вспомнить, но это нелегко, потому что он жутко скучный и противный. Каталина! Кому придет в голову коверкать чужое имя, чтобы потешить свое самолюбие? Это ведь даже не прозвище. Наконец Кэтлин засыпает, а я целую вечность лежу без сна, тщетно пытаясь устроиться поудобнее. Я не чувствую себя в безопасности. Нет, мне не страшно. Просто неспокойно. Что-то щелкает в водопроводных трубах. Покалывает в висках и кончиках пальцев. Плечи деревенеют, напряжение выворачивает суставы. Я привыкла к этому, как привыкла к спазмам накануне месячных. Скоро мне потребуется кое-что собрать. Ненавижу это чувство. И себя ненавижу.
Перед отъездом мама отвела меня в сторону, чтобы посмотреть, что осталось в моей комнате.
– Мэдлин, ты же понимаешь, что это ненормально?
Я кивнула.
Я правда понимаю.
Сворачиваюсь в клубок, закрываю глаза, впиваюсь ногтями в мягкую подушечку под большим пальцем и принимаюсь считать до тех пор, пока не становится легче. Кэтлин со стоном наваливается на меня и просыпается. От нее пахнет болезнью. Липкими от пота руками она гладит меня по спине и болтает обо всем на свете – пересказывает сплетни о наших знакомых, фантазирует о том, что бы хотела надеть.
И словно снегом укрывает мою тревогу этими восхитительными глупостями. Я знаю: она не замолчит, пока я не усну.
Мне снится лес, где земля усыпана не листьями, а выпавшими зубами. Когда я наклоняюсь, чтобы к ним прикоснуться, они тают под моей рукой. А еще мне снится Маму.
Мир огромный и мягкий. А еще очень жестокий.
Полынь обыкновенная
(снимает спазмы)
Утром перед школой я жалуюсь маме на Маму:
– Почему она все время торчит у нас на кухне? У нее ведь свой дом есть. – Я отправляю в рот кусок круассана – свежего, еще теплого. – Погоди-ка, ты сама это испекла?
– Нет. Сюда переехала семья из Франции. Брайан сходил с ними познакомиться и вернулся с круассанами. Их испек отец семейства. Он ирландец, но печь умеет.
– А… это, наверное, отец Уны, – без задней мысли говорю я.
– Кто такая Уна?
– Новенькая в школе. Она вроде ничего.
– Ты погляди-ка, – улыбается мама. – Заводишь друзей?
– Одна близняшка пала, вторая восстала. – Я наливаю кофе в термокружку, чтобы взять с собой в автобус.
– Бедная твоя сестра. Черная смерть сразила ее в самом расцвете лет.
– Мам, ты злая, – с укоризной замечаю я. – Кэтлин на самом деле болеет.
– Знаю, – отвечает мама. – И откровенно этим наслаждается. Посмотри, что она мне вчера прислала.
Мама сует мне под нос телефон. На экране сообщение от Кэтлин: «Пожалуй, я бы чего-нибудь съела. Если бы ты приготовила мне тосты вот такого оттенка». Фотография тоста прилагается.
– Господи боже.
Моя сестра настоящее чудовище.
– С первого раза нужный оттенок у меня не получился, – продолжает мама, – так Кэтлин нашла в себе силы встать со смертного одра и вернуть заказ на кухню…
Я смотрю на нее раскрыв рот, как удивленный котик из Интернета.
– Я понимаю, что мы теперь живем в замке, но это не значит, что Кэтлин должна вести себя как принцесса.
– Как будто она раньше вела себя по-другому, – вздыхаю я. – Мне пора, а то на автобус опоздаю.
– Я поговорю с Брайаном, – обещает мама, провожая меня до двери.
Вот только я не знаю, о ком она собирается с ним говорить – о Маму или о Кэтлин.
День проходит довольно скучно. За ланчем я сижу с ребятами из Баллифрана и слушаю, как они обмениваются шутками для своих. Переглядываюсь с Уной – все-таки мы с ней обе новенькие и пока не до конца освоились. Я пытаюсь на корявом французском поблагодарить ее за круассаны, но выходит что-то вроде «я съела чудесный подарок твоего папы». Уна не понимает, о чем речь: отец не сказал ей, что угостил Брайана круассанами. Теперь я мечтаю провалиться сквозь землю. Нужно было попросить Кэтлин на меня покашлять. Уж лучше умирать от простуды, чем вот так сгорать со стыда.
Но в автобусе Уна садится рядом, и хочется верить, что она не считает меня больной на всю голову. Или ей нравятся больные на всю голову. Мы непринужденно болтаем, и я наслаждаюсь тем, что мне не приходится судорожно придумывать, о чем спросить и что сказать. Я просто слушаю и говорю. Как обычная девушка, у которой наконец появилась подруга. Уна – просто подарок небес, и я им искренне благодарна. Она согревает меня своим теплом, и я чувствую, что важна сама по себе. Надеюсь, она чувствует то же. Не удивлюсь. Когда Уна выходит из автобуса, она машет мне на прощание и только потом разворачивается и уходит. Для меня это имеет огромное значение.
