– Ты серьезно?
Я как-то уже смирилась с тем, что пойду независимо от того, хочу или нет.
– Да. Ты нужна мне на случай, если никто не пожелает со мной разговаривать.
– Там же будет Лон.
– Знаю. Но, если я весь вечер буду общаться только с ним, Лон решит, что я странная. Ну пожалуйста! – Она протягивает мне мизинец, чтобы скрепить наш уговор.
А у меня перед глазами вдруг возникает разверстая грудная клетка убитой лисы и торчащий из красной плоти осколок белого ребра.
Я вздыхаю и цепляю мизинец сестры своим. Дело сделано.
– Что-то притягивает нас друг к другу, Мэдди, – говорит Кэтлин, широко распахнув глаза. – Думаю, это судьба. Мне никогда еще никто так не нравился. Я думаю о нем все время. Без шуток, все время. Даже когда молюсь. Или выщипываю брови. Когда он меня целует, мне кажется, будто он оставляет на мне метку. Знак, что отныне я принадлежу ему. С другими парнями все было иначе. На первом месте стояли мои потребности, мое счастье. Я! Но с Лоном мне кажется, что он важнее.
– Глупости, – с жаром возражаю я. – Ты важнее. Ты моя сестра.
– Знаю, – кивает Кэтлин. – Знаю, что это неправильно, что это идет вразрез с принципами феминизма, но мне просто хочется его порадовать. Я хочу, чтобы он смотрел на меня и чувствовал то же, что чувствую я. И когда такое случается, это словно подарок богов.
Я швыряю в нее салфетку:
– Что за чушь! Вас тянет друг к другу великая сила гениталий. Ваши гениталии нравятся друг другу. Твоим уж точно нравятся его. Хотя с гениталиями не угадаешь.
Пора перестать повторять слово «гениталии». К счастью, Кэтлин смотрит на меня так, будто я сказала что-то умное.
– Мэдлин, его гениталиям определенно нравятся мои. У меня есть доказательства. Очень твердые доказательства, – ухмыляется она.
Я прячу лицо в ладонях и гляжу на сестру в щель между пальцев:
– Поверить не могу, что ты это сказала.
– Я тоже, – тихо отвечает она.
– Тебе должно быть стыдно! – Я хмурю брови, как строгий учитель.
– Я ни о чем не жалею. И кстати, то же самое я повторю Лону, когда потеряю с ним девственность на вечеринке.
– Аргх. Слишком много информации. И нет, я запрещаю.
– А я не спрашиваю у тебя разрешения! – огрызается Кэтлин.
– Знаю, что не спрашиваешь. Но… Во-первых, ты слишком торопишься, а во-вторых, ты уверена, что тебе нужны зрители?
«Лон-то против зрителей вряд ли будет возражать», – мысленно добавляю я.
– Это мое тело, и я буду делать с ним все, что захочу. А от тебя мне нужна поддержка.
– То есть я должна скакать с помпонами возле кровати?
– Лону бы это понравилось.
– Фу!
– Ты просто ненавидишь чувства и людей, которые их испытывают.
– А может, я просто ненавижу Лона?
– Ты не можешь ненавидеть Лона. Потому что в таком случае я буду ненавидеть тебя.
Помоги нам Господь. Я желаю Кэтлин спокойной ночи и ухожу, пока мы не начали кричать друг на друга и окончательно не поссорились. Я этого не хочу. Не хочу, чтобы мы отдалились еще сильнее.
Я ставлю на тумбочку возле кровати стакан воды с листиком мяты и распахиваю настежь окно. В последние дни я ложусь все позже и позже, потому что сон приносит с собой страх. За окном кто-то воет. Наверное, бродячий хаски. Я открываю книгу, включаю настольную лампу и устраиваюсь поудобнее, как вдруг оживает мобильный. На экране высвечивается фотография Уны с подписью: «Bonne nuit» – «Спокойной ночи». На фото она в широкой футболке, волосы стоят торчком. Я в ответ отправляю ей фото пальцев ног, выглядывающих из-под одеяла. И скромный поцелуй.
Наш мир не плохой и не хороший. В нем хватает и того и другого.
Орегано
(от боли в горле и насекомых)
Маму дома. Не то чтобы я следила, когда она приходит и уходит, – ну может, совсем чуть-чуть. Мне нужны ответы. Поэтому я наблюдала за ней, но не выслеживала, как маньяк какой-нибудь. Хотя определенное сходство есть. И должна признаться, что найденный на чердаке бинокль мне очень помог.
Я мнусь перед дверью Маму, не решаясь подойти и постучать. Потом слышу знакомый резкий голос:
– Хватит уже топтаться, заходи.
Это прозвучало почти дружелюбно. Во всяком случае, так мне кажется. Наверняка не скажешь. Маму глядит на меня сурово, но она на всех так смотрит. Я спускаюсь по мощеным ступенькам. Для подвала тут очень светло. В стенах большие окна, наклоненные, чтобы поймать солнце. Кружевные занавески пропускают свет, при этом скрывая от чужих глаз все, что происходит внутри.
В жилище у Маму очень много растений. Я беру горшок, глажу листья и принюхиваюсь.
– Что это? – спрашиваю. У растения есть листья, но растет оно на камнях.
– Лобария легочная, – отвечает Маму. И, помолчав, добавляет: – Лишайник.
Она ставит чайник на маленькую плиту и возвращает на полки несколько банок. Целую стену от пола до потолка занимают полки со всевозможными банками, сосудами и маленькими круглыми бутылками. Я медленно разглядываю богатство Маму, тщательно организованное, заполненное гумусом, костями и разноцветными жидкостями. Некоторые очень похожи на кровь.
– А для чего нужна лобария легочная? – интересуюсь я, а потом понимаю, что ответ кроется в самом названии. – Ну, кроме легких?
– Раны. Язвы. Много для чего. Все эти растения можно применять для разных целей. Зависит от того, кому потребовалась помощь и кто взялся помогать. Ну и других условий.
Окинув стройные ряды банок довольным взглядом, Маму достает две фарфоровые чашки и ставит их на кухонный стол. Я изучаю потолок в поисках темы для разговора. Любой, кроме магии.
– У вас все хорошо? – наконец спрашиваю я: лицо Маму непривычно бледное, под глазами залегли тени.
– После лисы у меня появилось много лишней работы. И посетителей никто не отменял. – Маму смеживает веки, но только на миг. – А каждый из них что-то у меня да забирает… – Она рассеянно гладит лишайник в другом горшке. – Это пельтигера беложилковая. Растет на дубах, кленах и березах. Нелегко было уговорить ее расти здесь. Да, малышка? – Маму ласково улыбается лишайнику. Я и не думала, что она умеет так улыбаться. Но вот Маму поворачивается ко мне, и лицо ее снова мрачнеет. Так-то оно привычнее. – Твоя сестра. Где она все время пропадает?
