– Милая?.. – вскрикивает она.
И я вижу руку – мраморно-белая кисть торчит из-под покрывала. Маленькие хрупкие пальцы, так похожие на мои. Это не может быть правдой. Это гипс. Воск. Что угодно, только не моя сестра.
Мама срывается с места, и я бегу за ней.
Морозник черный
(снотворное, губителен для сердца)
Задыхаясь, карабкаюсь на кровать, чувствуя себя слишком маленькой, слишком юной для всего этого. Шарю руками в поисках опоры, чтобы поскорее забраться наверх. Сердце отчаянно бьется где-то в горле. Эту дверь я открывать не хочу. Я не могу смотреть на нее. Просто не могу.
– Кэтлин. – Голос дрожит, как у испуганного ребенка.
Мама роется в простынях, как обезумевший от страха кролик. Ее пальцы испачкались в чем-то красном. Это кровь. Кровь моей сестры. Черный шелк расступается, как мутные речные воды, и мы видим то, что еще недавно было лицом Кэтлин. То есть это действительно ее лицо, только разбитое на осколки. Горло порвано в клочья, из него судорожными вздохами рвется воздух. Глаза Кэтлин устремлены в пустоту. Она уже где-то далеко. Кажется, пытается шевелить губами, но их нет.
И все-таки она дышит.
Все-таки дышит.
Я поворачиваюсь к маме:
– Ей нужна помощь. Позови кого-нибудь. – Зародившийся в горле крик выходит сухими, чеканными фразами.
На мамином лице ни кровинки. Она неотрывно глядит на Кэтлин. У той нет половины челюсти, а от языка остался рваный лоскут. Я изо всех сил стараюсь отрешиться от того, что вижу. Вместо этого копаюсь в сумке в поисках банки, которую взяла у Маму. Кусаю руку до крови, роняю красные капли в густой соленый раствор, а потом выливаю его на горло Кэтлин. Она кричит.
Мама хватает меня за руку:
– Прекрати! Ты делаешь ей больно!
Как будто я непослушная трехлетка, вцепившаяся сестре в волосы. Бросаю на маму сердитый взгляд, и она разжимает пальцы. Голова горит огнем, я чувствую, что вот-вот потеряю сознание. С силой прикусываю губу. Я могу использовать части своего тела, чтобы залатать сестру. Чтобы удержать ее на краю.
– Ей и так больно, – коротко бросаю маме. – Я хотя бы попытаюсь помочь.
Перед глазами до сих пор все немного плывет, но вещи, которые мне нужны, я вижу отчетливо и ясно. Разум и тело повинуются интуиции. Она руководит. Мы с Кэтлин вдвоем плавали в одной утробе. Мы выросли вместе. Есть что-то волшебное в том, чтобы быть близняшкой. С момента зарождения у тебя есть спутник. За всю свою жизнь я никогда не была одна. У меня всегда был друг. И я буду за нее бороться.
Тело Кэтлин вдруг начинает едва заметно мерцать. Когда мы были маленькими, мама по выходным часто водила нас в океанариум. Аквариумы с медузами стояли в отдельном темном помещении; их мягкие прозрачные тела неспешно колыхались в ультрафиолетовом свете. Плавные движения медуз напоминали танец, а сами они казались похожими на юбки балерин, одетые поверх русалочьих волос. Мы знали, что медузы больно жалят, но все равно смотрели на них, не отрываясь, и прижимали руки к стеклу. Нам было интересно, что случится, если они все-таки дотронутся до нас хоть одним щупальцем. Смогут ли они почувствовать, что мы не представляем опасности? Я знала, что не смогут, но не оставляла надежды. Свет, обволакивающий мою сестру, напоминает сияние медуз в полумраке. Тусклый, мигающий, он, кажется, вот-вот погаснет. Прозрачная бледная масса, за которую все-таки можно ухватиться. Если я смогу удержать этот свет, если я не дам ему померкнуть, может быть, я спасу Кэтлин.
Но свет утекает сквозь пальцы. Я чувствую, что время на исходе.
– Шкхххкхкхкхккхкхкх.
Какие жуткие звуки. Кэтлин больно, но она тоже пытается помочь. Я кладу пальцы ей на горло, чтобы очистить путь воздуху. О сердечно-легочной реанимации можно даже не думать – искусственное дыхание делать некуда. Хотя мама вроде бы умеет. Она должна знать, что делать. Смотрю на маму – ее бьет крупная дрожь.
– Мам, что мне делать? Мам. МАМ! – кричу я.
Она смотрит куда-то позади нас:
– Стена. Надписи на стене.
Я оборачиваюсь.
Боже мой, Кэтлин!
Я не могу позволить страху завладеть моим рассудком. Только не сейчас. У меня нет времени паниковать и жадно хватать ртом воздух. Я должна извлечь пользу из своей боли. Если я ей поддамся, то просто свернусь в комок и буду дрожать, пока моя сестра умирает.
– Позови кого-нибудь на помощь, – снова прошу я маму голосом до того пронзительным, что от его звука может треснуть стекло.
– Здесь нет сигнала, – отвечает она, не двигаясь с места.
Так от нее никакого толку.
– Тогда иди поищи, где он есть! Отправь Брайану наши координаты. Приведи помощь. БЕГОМ!
Я читала истории о матерях, которые поднимают машины, чтобы спасти своего ребенка. Или двигают горы. Но наша совсем растерялась, оказавшись в пещерной утробе, где умирает ее дочь. Наконец мама кивает и срывается с места. Я снова смотрю на сестру. Итак, мы остались одни. Лицо Кэтлин обращено ко мне, глаза огромные, словно плошки, и бешено вращаются. Она что-то хрипит. Может, молится. Свет, окружающий ее, потихоньку слабеет. Но он еще не погас. Я отпиваю из банки и вижу, как мое тело тоже начинает испускать сияние. Смесь крови и соли отвратительна на вкус. Я едва сдерживаюсь, чтобы не выплюнуть мерзкую жижу, но все-таки пересиливаю себя и глотаю.
Хорошо. Хорошо.
Кэтлин снова пытается что-то сказать.
То, что я могу контролировать, сейчас ее не спасет.
Она молится, теперь я точно знаю.
Хотела бы я тоже верить. В добро. Или в Бога.
Дьявол точно существует. Я вижу перед собой результат его действий.
– Я здесь.
Сжимаю руку Кэтлин. Она умирает. Превращается в холодный труп у меня на глазах.
Мое сияние становится ослепительным, я подобна звезде, особенно рядом с Кэтлин, тусклой, блеклой, как луна, которую затмило солнце. Я пытаюсь зачерпнуть пригоршню света, чтобы передать сестре, но ничего не получается.
И почему я отказалась идти в ученицы к Маму? Тогда бы я знала, что делать, как использовать свои силы. Может, будь я посмелее, то поступила бы так, как нужно мне, а не маме. Не отвернулась бы от своей сущности ради будущего, о котором всегда мечтала. Или думала, что мечтаю. Даже будь я дипломированным доктором, то вряд ли спасла бы сестру. Не здесь, не сейчас. Мне бы понадобились инструменты, лекарства. Помощь других специалистов.
