Через полгода после восстания декабристов «уехавший навсегда» Чаадаев... возвращается!
За границей он писал в русской тоске: «Хочу домой, а дома нету». И все-таки приехал – в бездомье...
Запад – не придуманный им, литературный, но реальный Запад – ему не понравился. Сбылось предсказание «брата» Грибоедова: Чадский-Чаадаев вернулся в Россию – так он отыграл в жизни первый акт «Горя от ума». Но ему суждено было сыграть всю комедию до конца...
На границе его обыскали и весьма старательно. До смерти он так и не узнает, что обыск был произведен по доносу великого князя Константина, который в письме к брату-царю упомянул и о связях Чаадаева с декабристом Тургеневым, и о беседах своих с отставным ротмистром за границей (старые знакомцы встретились в Карлсбаде). Не забыл Константин рассказать и о самом неблагоприятном впечатлении, которое составил в Тропау о Чаадаеве покойный Государь.
Но хотя обыскали с пристрастием, ничего не нашли. На этом дело и закончилось.
В это время следствие по делу декабристов уже насытилось фамилиями. Сначала говорили о «нескольких человеках гнусного вида во фраках», а теперь уже всплыли десятки фамилий заговорщиков – и каких! Возникало опасное ощущение, будто все общество было в заговоре. Нетвердая власть нового царя этого не хотела, и вернувшегося на родину оставили в покое.
Так он от заговора и отвертелся, хотя и негласный надзор за ним установили, и письма его перлюстрировали. Из Третьего отделения эти письма и явятся потомству.
Наступает один из темных периодов его жизни. Стремился домой, а дома нет. То, что именовалось прежде «светом», – подлая пустота. Его старые знакомцы – кто в петле, кто на каторге. В гостиных – другие люди... И вернувшийся путешественник затворяется, знаменитый «человек света» не появляется в свете. Он «задохнулся от отвращения».
Затворничество продлится до 1830 года. Именно тогда, будто подытожив «период отвращения», он и составляет некое письмо...
Он вновь является в свете. Но за время затворничества сформировался его новый облик, который остался на множестве гравюр и портретов.
Еще в странствиях были сброшены каштановые кудри. Медальный профиль, высокий купол головы, холодные серо-голубые глаза – природа удачно поработала... И презрительная и горькая усмешка сухого маленького рта... Он стоял, как писал современник, у дерева в парке или у дверей в гостиной. Над присутствующими возвышалась его фигура с вечно скрещенными руками. Они образовывали латинскую букву «V», которую Герцен читал как знак «вето».
Презрительное «вето» на все, что этот человек видел вокруг. С этими скрещенными руками, с этим «вето» на груди он простоит десятилетия... «Что бы ни готовило нам будущее, скрестим руки на груди и будем ждать».
Его тогдашние беседы в салонах – изысканный непринужденный разговор на том безукоризненном французском, на котором когда-то говорили в Париже во времена Вольтера и Монтескье. Вечные «mots», изящная игра слов и сарказм, который какой-нибудь напыщенный дурак принимал за чистую монету. Чаадаевские шутки – без намека на улыбку на неподвижном восковом лице...
«Он принимал посетителей, сидя на возвышенном месте между двумя лавровыми деревьями. Справа находился портрет Наполеона, слева Байрона, а напротив – его собственный в виде скованного гения», – негодуя, писал Вигель. Исследователи объявят это описание злой карикатурой, но это была всего лишь «чаадаевщина», его типическая выходка...
Два банальных властителя дум поколения и между ними – он... Как он хохотал (без тени улыбки на лице), доводя до бешенства разных Вигелей! То он вдруг придумывал новую шутку: объявлял, что боится холеры, переставал принимать гостей и мучил всех «опасностью заразы», то изводил дендизмом, о котором все были так наслышаны... А милого, скучно-праведного, так заботившегося о своем здоровье вечно торопливого Александра Ивановича Тургенева – мучил и тем и другим. «Хочу напомнить ему, что можно и должно менее обращать на себя внимания, менее ухаживать за собою, не повязывать пять галстуков в утро, менее холить свои ногти и свой желудок... Тогда холеры и геморроя менее будем бояться», – почти в ярости писал Тургенев.
Так смеялся Чаадаев над своим окружением. Но скоро он посмеется над всем обществом.
Именно тогда начинает распространяться в обществе его «Философическое письмо», обращенное к некоей даме.
Вокруг стареющего красавца всегда собирался дамский кружок. «Плешивый идол слабых жен», – с несколько завистливой ненавистью писал Языков. Недруги прозвали Чаадаева дамским философом – и он не только не отрицал, но ценил это прозвище. Что делать: в России женщины традиционно интереснее мужчин. «Мужчины в этой стране ленивы и нелюбопытны, меж тем как дамы хорошо образованны и всем интересуются», – писал принц де Линь еще в XVIII веке.
Однако дамский кружок вокруг Чаадаева следовало бы именовать «странным», ибо никто из преданных ему дам не мог похвастаться не только любовной связью, но даже прочной дружбой с абсолютным денди. Он удостаивал их чаадаевской беседой, казалось, делился самыми дорогими размышлениями, возводил их на вершины мысли и... оставлял. Оставлял в тот волнующий момент, когда за платонической дружбой и восторгом понимания его дамам уже мерещилось большее... Но он будто боялся этого и... переходил к новой даме, с которой все повторялось: он так же обольщал ее беседами и так же оставлял.
В его архиве остались экзальтированные письма этих дам. «Провидение вручило Вам свет, слишком ослепительный для наших потемок... фаворское сияние, заставляющее падать ниц – лицом на землю...» – так писала одна из них.
Но некоторые влюблялись – безумно, на всю жизнь. Одна из них, Авдотья Норова (в ее роду были и декабристы, и Государев министр), станет легендой.
«Не отрекайтесь от моего глубокого благоговения – не в Вашей власти уменьшить его», – написала она ему. Эта чистая девушка с возвышенным умом будто была создана для него. Он это понял и... испугался? Подумал, что она может положить конец самому главному в жизни денди – его особому одиночеству, исключавшему банальность повседневных семейных забот?
Остановимся пока на этом. Во всяком случае, он бежал от чувства, а она, как бывало только в рыцарских романах, зачахла от любви и умерла.
Свое «Философическое письмо» Чаадаев адресовал Екатерине Пановой, одной из «зачарованных женщин» его кружка. Это был ответ на ее послание.
«Они встретились случайно. Чаадаев увидел существо, томившееся пустотой окружающей среды», – напишет о ней его биограф. Впрочем, эти строки он мог бы написать о любой из дам, поклонявшихся Чаадаеву. И под письмом, которое она написала ему, могли подписаться многие из них – те, кому уже было мало его «искреннего чувства дружбы»...
В своем послании она спрашивала: почему высоты духа, которые он ей открыл, и религиозные истины, которые он ей разъяснил, не только не внесли в ее душу успокоения, но, наоборот, сделали ее чувства странно печальными, и нервное раздражение поселилось в ее душе, и это даже «повлияло на здоровье».
