Это опять-таки сказалось на творчестве Рафаэля. Если душу человека ведут четыре коня, то душа Рафаэля была растащена: два коня понеслись в одну сторону, а два — в другую. Его разорвало на две части. Его художественный синтез лопнул, лопнул и растащил его душу на два коня в одну сторону и два коня в другую сторону. Вероятно, это и была причина смерти Рафаэля, а не что-либо другое.
Что произошло? Рафаэль в 1517 году написал свой общепризнанный шедевр, шедевр мирового искусства — «Сикстинскую мадонну». Мадонны Рафаэля и «Мадонна Альба», в частности, сидят на земле, а Сикстинская мадонна существует в облаках, она спускается, и она не есть суть, как «Мадонна Альба» или «Мадонна в кресле», а она есть явление. Это образ, который возвращается к религиозно-христианскому пониманию образа Богоматери, а не к тому, которое существует в новой религии Ренессанса — Венера-Урания и Венера-Афродита. Здесь делается уже очень резкий крен в одну сторону, он возвращается к этому образу, его религиозной функции и трактует его через эти раскрытые занавески, через папу Сикста, через Варвару, потупившую очи долу — это есть образ расслоения. Варвара — это понятие земного, а она — понятие божественное. Божественному младенцу противопоставлен нижний ряд — ангелы и амуры. То есть здесь он действительно сделал очень резкий бросок в сторону христианского начала, раскрывая его.
В 2016 году стоимость полотен Рафаэля, которые привезли из Италии на выставку в Москву, составила около 500 миллионов евро. Об этом сообщил журналистам посол Италии в Москве Чезаре Рагальини. «Такая сумма может дать некоторое представление о бесценности работ», — сказал он.
И вместе с тем, буквально через год Рафаэль делал работу, которая осталась незаконченной, потому что он умер, не написав ее. Это работа, мало публикуемая, к сожалению, почти не анализированная, это его последняя работа — росписи Виллы Фарнезина. Последние папы были из рода Фарнезе, и они начали восстанавливать знаменитую виллу, и Рафаэль начал там росписи. Посмотрите, какой контраст по сравнению с «Сикстинской мадонной»: это апофеоз, это апологетика чувственности, это какая-то аффектация чувственно материнского бытийного мира, бытийного образа жизни. И здесь дело даже не только в мчащемся на нас Меркурии с трубой в руках, в шапочке с крылышками. Какая сила, какая мощь в фигуре Меркурия! Он написан так, как будто это не Рафаэль писал, а как бы Микеланджело мог написать такую фигуру, такая в нем сила скульптурной лепки. И такая интересная деталь: он как бы вырывается из пространства и летит на нас, надвигается на нас. Но дело не только в этом, а дело в том, в какой среде существует Меркурий. Посмотрите, какое переизобилие всяких физических знаков мира жизни. К центру этой виньетки, а точнее, среды, очень глубинно насыщенной значением, навешаны плоды, из которых высыпаются зерна. Лопается мак, из него высыпаются зерна. Тут буквально все цветы, все плоды, причем часть плодов изрезанных, как бы истекающих семенем.
«Сикстинская мадонна» — это уход в очень высокую тему Богоматери, несущей миру младенца. А тут даже отброс не в античность, а в какую-то ренессансную жадную, ненасытную жизненную силу, которая была в людях того времени. Ведь в людях античности ее не было, они проецировали мир по-другому. Это разрыв гармонического мира, гармонической системы, она разбилась на две части. Он рухнул, перестал существовать…
Когда историк искусства Борис Виппер пишет о том, что Высокое Возрождение кончается в 1520 году, то он просто дает дату смерти Рафаэля. Он, конечно, идеально ставит точку в этой хронологии самого ренессансного исторического пространства. В тот момент, когда мир Рафаэля лопнул, разорвался на две части, когда эти кони разнесли душу бессмертного на две совершенно разные системы, это его и разорвало. Это смерть изнутри, а не по каким-то вульгарным или бытовым причинам.
Шлейф Рафаэля огромен. Об этом можно говорить бесконечно много, но я хочу в финале немножко сказать о том, что существует такая максима, очень широко распространенная. Максима Достоевского. Кто только ее не повторяет. Она уже написана повсюду, даже на всех рекламных щитах. Все говорят только одно: «Красота спасет мир». Мне кажется, в настоящий момент эта фраза абсолютно пуста, потому что никто не знает и не понимает, о какой красоте идет речь и о чем идет речь. Но для Федора Михайловича это была максима. И она была, несомненно, связана с произведением Рафаэля «Сикстинская мадонна». Она была его любимой картиной. И вот осенью 1879 года графиня Толстая (вдова поэта Алексея Толстого) через дрезденских знакомых нашла фотографию этого шедевра Рафаэля в натуральную величину и презентовала ее писателю. Радости Федора Михайловича не было границ, и с той поры «Сикстинская мадонна» всегда висела в его кабинете. Жена Достоевского Анна Григорьевна потом вспоминала:
«Каково же было удивление и восторг Федора Михайловича, когда глазам его представилась столь любимая им Мадонна! „Где ты могла ее найти, Аня?“ — спросил Федор Михайлович, полагая, что я ее купила. Когда же я объяснила, что это подарок графини Толстой, то Федор Михайлович был тронут до глубины души ее сердечным вниманием и в тот же день поехал благодарить ее. Сколько раз в последний год жизни Федора Михайловича я заставала его стоящим перед этою великою картиною в таком глубоком умилении, что он не слышал, как я вошла, и, чтоб не нарушать его молитвенного настроения, я тихонько уходила из кабинета. Понятна моя сердечная признательность графине Толстой за то, что она своим подарком дала возможность моему мужу вынести пред ликом Мадонны несколько восторженных и глубоко прочувствованных впечатлений!»
Конечно, для Достоевского «Сикстинская мадонна» и была тем самым образом красоты, что может спасти мир. Почему? Потому что именно в ней было сочетание той бесподобно женственной прелести, кротости, чистоты чувственного обаяния и совершенной святости и жертвенности, которая в XIX веке, может быть, понималась в раздвоенности нашего сознания, в расколотости нашего мира гораздо больше, чем в конце XVI века. Вот эта удивительная вещь, сочетание такой чувствительности, такой нежности, одухотворенности, полной такой абсолютной чистоты и совершенства форм и такого классического сценографического рационализма — вот, где совершенно неподражаемая и удивительная черта, всеми всегда любимого и никогда незабвенного Рафаэля Санти.
Тициан
Тициан Вечеллио
(Tiziano Vecellio)
1488–1576
