Сестрица не позвонила. Впрочем, забот у нее полон рот. Забот и хлопот. И, вздохнув, Анна сама набрала ее номер.
Та разговаривала коротко, отрывисто, в голосе слышалась тревога:
– Времени нет, жду врача. Дела? Как обычно, ничего нового и ничего хорошего. Завтра зайдешь? Ну хорошо, до завтра.
Ни одного вопроса, как Анна. Как отдохнула, как добралась, как себя чувствует. Амалия верна себе. Правда, и ей не позавидуешь.
Анна забралась под одеяло и закрыла глаза.
Сегодня день лени. А завтра уже распорядок, завтра жизнь потечет по привычному графику и, дай бог, войдет в свою колею.
* * *
Анна уставала. Так уставала, что плакала от усталости. Не от того, что ей выпало, нет. Не о своей горькой судьбе. По этому поводу она давно не плакала. Не потому, что смирилась – смириться с этим было нельзя, – потому, что приняла, просто приняла, и все, и нечего рассуждать. Плакала от физической усталости. Руки, спина – все болело, как у столетней старухи. К вечеру руки висели плетьми, а спина страшно ныла.
Плакала на кухне, одна, до прихода мужа с работы. А потом умывалась холодной водой, шлепала себя по щекам, расчесывала волосы и, услышав его шаги, надевала на лицо привычную улыбку.
Докладывала:
– День прошел хорошо, Мальчик ел, долго гуляли в саду. Долго спал – еще бы, надышался! Потом читали, слушали музыку, каши поел немного, но зато съел тертое яблоко! На ужин судак и пюре, мой руки и быстро за стол!
Она разогревала ужин и кричала из кухни:
– Кто, мама? Да, заходила! Поговорила с Мальчиком, выпила кофе. Торопилась, у нее врач, кажется, гинеколог. У моих все хорошо! Ну где ты застрял? Боже, какая же ты черепаха!
Пока он ел, она тараторила, чтобы он ничего не заметил. А впереди еще был вечер, еще пару часов надо было продержаться, не клевать носом и не зевать во весь рот, чтобы он не понял, как ей тяжело и как она устает.
Ему тоже тяжело, он много работает. Рано уходит, поздно приходит. Разъезжает по командировкам. Она видела – устает, хотя иногда и завидовала – его целый день нет дома, а у нее каждый день как под копирку. Все одно и то же. Каждый божий день все одинаково, и ничего в ее жизни не происходит. Ничего. Странно, правда? Странная жизнь ей досталась.
Нет, она не жалуется, нет! Она констатирует. Удивляется. И в который раз задает вопрос «почему?».
Потому, что они были слишком счастливы? Неприлично, вызывающе счастливы, беззастенчиво и откровенно? И им казалось, что это нормально, это в порядке вещей. А что тут такого? Но кто-то там, наверху, решил, что это слишком. Все не так! Нет никаких белых и черных полос! И чаша страданий у всех тоже разная. Но тут же вспоминала Эстер. Сколько ей, девочке, пришлось пережить? А это куда страшнее. Или – нет? Ничего нет страшнее, чем родить больного, беспомощного и безнадежного ребенка?
Мама старела и слабела, и помощи от нее почти не было. Амалия продолжала крутить романы и мечтать о замужестве. Свекор был занят своей работой и женщинами. Пожалуй, Эстер единственная, кто был рядом с Анной, кроме мужа.
Она по-прежнему обожала внука, приезжала, чтобы побыть с ним, сюсюкалась, что было ей вовсе не свойственно, целовала его руки, гладила лицо и волосы и без конца повторяла, что он прекрасен.
Анна понимала, что свекровь нездорова. Ее экзальтация по поводу Мальчика не очень нормальна. Но была искренне рада – впервые у Эстер появились любимый человек и смысл жизни. Она по-прежнему часто лежала в больницах и выходила оттуда вялой, безжизненной, апатичной. Единственное, что ее возвращало к жизни, был Мальчик – при виде него у Эстер загорались глаза.
Она покупала ему самые дорогие вещи и игрушки, но скорее делала это для себя, чем для него, он по-прежнему ни на что не реагировал.
Анна не смотрела на себя в зеркало: ни желания, ни времени, ни сил на это у нее не было. Но однажды застыла перед ним, замерла. Матка боска! Голова полна седых волос, под глазами набухли темные тяжелые мешки, а у губ образовались глубокие складки, как у женщин после пятидесяти.
Сердце упало: «Боже, как я постарела! Ничего не осталось от той, прежней Анны. Совсем ничего. А глаза? В них навеки застыла печаль».
А ведь ей нет и сорока…
«Ну и черт с ним, – решила она, – никогда не была красавицей, значит, не от чего отвыкать».
Это случилось в красивый, теплый, солнечный и разноцветный октябрьский день.
С Мальчиком было что-то не то. Анна дотронулась до его лба – он горел как в огне.
Анна звала его, пыталась напоить водой, осторожно теребила и гладила, но он тихо постанывал и глаз не открывал.
Она позвонила Эстер, та тут же примчалась, перепуганная, трясущаяся, бледная. Вызвали врача, он пришел неожиданно быстро и стал настаивать на больнице – скорее всего, воспаление легких, дома не справиться, капельницы, наблюдение – а вдруг что-то пойдет не так? Тяжелый ребенок, огромные риски.
Анна отказывалась:
– Мальчик боится больниц! Там ему станет еще хуже, нет, ни за что! Я сама буду делать уколы, выпишите, и я справлюсь, поверьте! Я и не с такими ситуациями справлялась! Только не больница, умоляю!
Врач молча выписал жаропонижающее.
К вечеру стало понятно, что без больницы не обойтись.
Карета «Скорой» приехала через сорок минут, а через полтора часа Анна и Марек сидели в коридоре возле палаты Мальчика.
Марек дремал у нее на плече, а у нее – сна ни капли, ни грамма. Только страх, страх и страх.
К ночи отделение затихло, погрузилось в сон. Голубоватый приглушенный свет давал ощущение ирреальности происходящего. Оглядываясь, Анна зашла в палату к сыну. Он спал. Лоб стал прохладным. Он не стонал, спал спокойно и тихо.
Она наклонилась к его груди – дыхание хриплое, булькающее, но это нормально, так, наверное, и должно быть.
«Все будет хорошо, – как заведенная повторяла она про себя. – Все уже почти хорошо! Мальчик спокойно спит, ему лучше! А завтра станет еще лучше – антибиотики сделают свое дело и он поправится. И через неделю, ну пусть через две, мы будем дома. И снова все пойдет своим чередом, и будет сад, и книжки, и музыка, и тертое яблоко – кажется, оно ему нравится. Мальчик будет спать в своей комнате, а я – кормить мужа ужином, все будет как прежде».
Какой замечательной и счастливой была их прежняя жизнь.
Анна не заметила, как задремала прямо на стуле, положив голову на край больничной кровати, от которой шел запах дешевого мыла, резиновой клеенки и кисловатый металла, но эти запахи казались ей замечательными – рядом спокойно спал ее сын.
Она проснулась в семь утра, когда отделение ожило, захлопотало, по длинному коридору сновали сестрички, торопились врачи, хлопали двери, что-то позвякивало – металл или стекло, Анна не поняла.
