– Ты любила ее, – поинтересовался Журавлев, – свою свекровь?
Тамрико удивилась:
– Конечно, любила! Как не любить? Невредная она была, меня жалела. Как мой дурак выпьет, она его в сарай гнала. У меня не получалось, а у нее получалось! Как даст граблями или лопатой! – Тамрико засмеялась. – Я, здоровая кобыла, не могла, а ее, маленькую, худенькую, все боялись, и муж, свекор. И Ванька, Вано, старший брат моего мужа, и мой дурак Жорка. А я не боялась. Я ее жалела – такое горе пережила, дочку похоронила. Нет, она ко мне хорошо относилась. Все Тама, Тама, – вздыхая, вспоминала Тамара, – жизни учила. И всему остальному. Сыну на меня не наговаривала. Детей моих обожала и помогала растить. Жорку ругала Все говорила: как тебе с Тамой повезло, а ты не ценишь! Умная была женщина. – Вспоминая, Тамрико задумалась. – Свекор мой, дядя Иракли, тот еще был ходок. По молодости шлялся, ну чистый котяра. Она все знала и молчала – куда деваться? Во-первых, трое детей, тогда еще Мананочка была жива. А, во‐вторых, позор. Развод – это позор, Игорек! Это не то что сейчас: свелись – развелись, никто и не заметил. А тогда, да в селе! Вот она и молчала. А однажды к ней заявилась девица. Из поселка приехала. Беременная я, говорит, от вашего мужа.
А моя? Вместо того чтобы гнать ее со двора, запела: «Ой, милая! Да ты проходи, проходи! Ты ж мне небесами послана! Ты же спасение мое!»
Девица, конечно, в шоке. Ну, думает, повезло: жена-то у моего чокнутая, значит, Иракли быстрее сбежит.
А мама усаживает ее за стол, кофе несет, сладости и продолжает: «Спасительница ты моя! Как хорошо, что пришла! Прямо Господь тебя мне послал, дорогая!» В общем, чуть ли не в губы ее целует. А та вся прям съежилась, сморщилась, перепуганная сидит, а ведь зашла смелая, грудью калитку открыла. Ну а моя, – Тамрико рассмеялась, – спектакль свой дальше играет: «Болезнь у меня тяжелая, деточка. Неизлечимая. Жить мне осталось три месяца. Но я же мать, не о себе, горемычной, думаю, а о детках! А их у меня трое, ты знаешь! Вано, Жора и Мананочка. И что с ними будет, когда я уйду? Куда их девать? И как бедный Иракли? Одному ему не справиться, мужчина. В детский дом он их не отдаст. Значит, родственники разберут. Нет, это, конечно, не самое худшее… И золовка моя женщина неплохая, и тетушка мужа… И все-таки, милая, зачем забирать детей из родного дома? Зачем увозить от отца?»
Девица сидит ни жива ни мертва.
«А тут мне тебя Господь посылает, да еще и беременную! Родишь им братика или сестричку, дом у меня хороший, хочешь, покажу? Идем, милая! Все покажу – где белье, где скатерти, где посуда. Где приданое детям. А как же, ты все должна знать! Передам тебе из рук в руки как будущей хозяйке. Ну идем? А, погреб еще покажу и сарай. Расскажу, кто что любит! Иракли, например, обожает хинкали. Ты готовишь хинкали?» – И строго так смотрит на дурочку.
А та молчит, только глазами хлопает.
«Ладно, научу, – вздыхает свекровь и продолжает: – Жорик обожает харчо и аджапсандал. Ну ты что с лица спала? Научу, не волнуйся! Подумаешь, наука! Так, дальше. Вано. Этот по мясу. Ни хачапури ему не надо, ни хинкали – только чистое мясо и три раза в день! Ну с этим просто – натушишь казан на три дня, делов-то! А вот дочка, Мананочка… – тут пауза. – Ей, детка, диета нужна. Кишки у нее нездоровые. С желудком проблемы – то понос, то запор. Это она в отца, в Иракли нашего! Если запор, чернослив и абрикосы сухие будешь заваривать. Если понос, чернику и груши сушеные. Они в сарае, в наволочке. Каши ей хорошо, овсяную, манную. Пюре картофельное. Тефтели прокрученные. Короче, строгая диета, как я говорила. Ну ничего там сложного нет!»
Девица глазами лупает и на калитку посматривает. Перепугалась, взмокла как мышь.
И только свекровь зашла за чем-то в дом – той и след простыл. Навсегда. Больше ее никто не видел. В том числе и Иракли. Ну как тебе, а?
– Гениально, – согласился Журавлев. – Нет, правда, гениальная тетка!
– Чихиртму буду варить, – кивнула Тамрико на зелень, лежащую на столе. – Куренка уже зарубила. Любишь чихиртму?
– Я все люблю, Тама, все, что из-под твоих гениальных рук. Ты же знаешь.
Тамрико счастливо зарделась.
– А кому готовить, Игорек? Некому. Была семья, старики, дети. Муж. Тогда было в радость. Хозяйство какое было: две коровы, бараны, кур немерено. Гуси, утки. Сад, огород – еще бы, такая большая семья! А сейчас? Девки мои разлетелись, свекры и муж на том свете. Вано с женой в городе, внуков мне привозят на два месяца, а сами, заразы, через три дня сваливают: «Мама, мы тоже хотим отдохнуть!» Ну что, правильно, я их понимаю. Жизнь сейчас трудная, суетливая. Тем более в городе.
– А у тебя, Тама, была нетрудная? Такое хозяйство, такая семья!
– Нормальная, – отозвалась Тамрико. – Нормальная жизнь. Было бы для кого… Знаешь, я раньше, когда уставала как черт, мечтала: вот бы их всех разогнать хоть на пару дней. Просто чтобы было тихо. Чтобы мне отдохнуть. И вот оно наступило, это тихо. И что ты думаешь? Я радуюсь? – Она покачала головой. – Нет, дорогой. Я плачу. По ночам плачу, по утрам. От тишины этой проклятой плачу. – Тама захлюпала носом.
Журавлев знал, как ее развеселить. Попросил принести альбом с фотографиями. Это Тамрико обожает – хвалиться дочками, внуками, зятьями.
Про мужа говорила коротко и небрежно: «Да ну его, на что там смотреть?» И Журавлев понимал, что счастья с этим пузатым, лысоватым, бровастым грузином Тамрико видела немного. Но больше всего она обожает демонстрировать себя, себя молодую. Она и вправду была хороша, его хозяйка: высокая, грудастая, с тонкой талией, с шикарной косой, большими, яркими глазами.
– А ты была красоткой, Тама, – искренне говорил он, – глаз не оторвать. Я говорю это не только как мужик, но и как фотограф.
– Что толку? – махала рукой она. – Что мне дала моя красота? Может, счастья? – И тут же заливисто смеялась: – Ну да, не зря же Тимур по мне сох! Ей-богу, чуть весь не высох! И представь, эта дура Нанка до сих пор меня к нему ревнует. Вот глупая баба!
«Что делает с людьми чертово время», – думал Журавлев, косясь на нынешнюю Тамару, полную, отечную, с распухшими, больными ногами, седую, в мелких возрастных родинках, которыми были густо усеяны ее дряблая шея и морщинистое лицо. Но главное глаза – потухшие, наполненные тоской и печалью.
Одиночество.
Журавлев знал, что такое одиночество. И знал различие между ним, этим чертом, и прекрасным, целительным уединением.
Их знакомство, а потом и дружба с Тамрико началась случайно.
Очередной отпуск он решил провести вдали от шумных курортных городков, переполненных пляжей, оголтело гремящих танцплощадок и аттракционов, от забитых народом набережных, тесных каморок, пьяных соседей и коммунальных кухонь.
Выходит, море исключалось. Дикие пляжи и пустынные берега остались в прошлом, сейчас таких мест почти не было. А если и встречались, то походник из него еще тот. Да и палаточные радости, еда всухомятку были не для него. Минимум, но комфорт. Да и отдых в одиночестве не предполагал палатку на берегу. Кемпинги и палаточные лагеря были теми же коммуналками, только с непроходящими запахами шашлыка, ночными попойками, криками, разборками и любовными стонами. Пансионат тоже не подходил – в компанию стариков и больных ему не хотелось, как не хотелось белкового омлета (хуже гадости он не видел), творожной запеканки и паровых котлет.
