Он помнил круглый обеденный стол, и венские стулья, и гардины с бомбошками – пылесборники, как говорила мама и все пыталась их сменить на легкие шторы. И прикроватные коврики, потертые, выцветшие. И старую люстру с синим, треснутым плафоном, и бабулино трюмо с лилиями. «Арт-нуво, еще твой дед подарил», – важно говорила она. На трюмо стояли хрустальная пудреница с серебряной крышечкой, флакон с резиновой грушей, в который бабуля наливала духи «Красная Москва». И шкатулочка с «драгоценностями» – коралловыми и малахитовыми бусами, крупным малахитовым же перстнем, колечком с янтарем и янтарным браслетом.
Золотую цепочку с крестиком бабуля снимала, только когда купалась.
– Все мое богатство, – вздыхала она. – А знаешь, сколько было? Серьги с бриллиантами, подарок родителей. Кольцо с изумрудом, кольцо с настоящим рубином, – перечисляла она, – и два золотых браслета. Один тяжеленный, с сапфирами, а второй тонкий, в виде змеи.
– И где они? – спрашивал внук. – Это ж такие богатства!
Бабуля смеялась:
– Уж прямо такие! Разве ж это богатства, Игоречек. Это так, ерунда. Где, говоришь? Проели, мой милый. Что-то продала, когда деда посадили, на передачи. Носила, носила, а потом узнала, что носить было некому – его сразу по пятьдесят восьмой на Бутовском полигоне. А они, гады, молчали. А остальное в войну, в эвакуации. Сменяла на мешок фасоли, на муку, на пшено – это тогда было куда ценнее, чем цацки.
На Новый год Журавлев с мамой наряжали елку. Каждый шарик и каждую фигурку из хрупкого стекла он знал наизусть. Это был ритуал, таинство – фанерный ящик доставали с антресолей, аккуратно ставили на стол и оттуда извлекали все это чудо. Под елкой всегда лежали подарки. В Деда Мороза Журавлев верил лет до десяти.
Справляли и Пасху – тогда в доме вкусно пахло куличами, свечками и ванилью.
Бабуля была мастерицей – куличи у нее получались высокими, пышными, украшенными цукатами из апельсиновых корочек и изюмом. Делала бабуля и пасху из сладкого творога. Молоко для творога покупала на рынке – «настоящее», как она говорила.
На Пасху приходили гости – двоюродные сестры бабули, Ника и Мока, смешные старушки, старые девы. Племянник, Василий Васильевич, сын погибшего брата Ильи, – важный, пухлый, кажется, чиновник, Геннадий Петрович, высокий, статный, полноватый, в шляпе и шелковом галстуке, с тростью в руках, похожий на актера или оперного певца. Мама смеялась, что Геннаша – бабушкин кавалер. Бабуля сердилась и почему-то смущалась. А еще бабушкина подружка Олечка, мелкая как мышка, с тихой улыбкой на маленьком, сморщенном личике.
Олечка жила на Арбате, и они часто ходили к ней в гости. Олечка преподавала игру на фортепьяно, и полкомнаты занимал черный блестящий рояль. У Олечки был сын Гриша, и Журавлев понимал, что обе старушки страстно хотели свести двух своих одиноких детей, Гришу и маму, но не получалось. Мама влюбилась в журавлевского отца, а Гришу «терзала отвратная баба».
Женщины пили чай с покупным тортом – готовить Олечка не умела, – а маленький Журавлев играл в мраморных слоников, стоящих на деревянной полке в изголовье дивана.
На обратном пути покупали мороженое и пирожки с повидлом. Это был праздник!
Такой была его среда обитания. Как он, Игорь Журавлев, оказался выброшен на чужой, враждебный и непонятный остров? Но так получилось – на более приличное его квартира при разводе не делилась.
Конечно, выбирала Алка, она оставалась с ребенком, с их общей дочерью Милкой. Алка и Милка уехали в приличное Кунцево, а ему досталось Очаково. Процесс размена тянулся так долго и нудно, что он был готов на все, лишь бы скорее все это закончилось.
«Какая разница, – думал он. – Главное, что закончились распри и я буду свободен». В принципе, так оно и было. Он был свободен. Но быстро понял, что попался: ноги домой не несли. Нет, не так, не домой – квартира его вполне устраивала. Ноги не несли в это место. Надо было искать другое жилье. Но как? А только с приличной доплатой. Найти какого-нибудь маргинала, полубомжа, алкаша и предложить ему денег. Знакомые уверяли, что таких море, только надо найти.
Найти не проблема, хотя… Он не очень представлял себе эти поиски – ходить по квартирам и предлагать деньги? Вот их-то и не было, этих чертовых денег.
Зарабатывал Журавлев неровно, от случая к случаю. И алименты платил так же неровно. Алка ворчала, но все понимала. Знала, что Журавлев честный, заработает – уж точно принесет. Причем все сразу, за все пропущенные месяцы.
Так и было, если случалось хорошо заработать, – вроде и сумма на руках оказывалась приличная, но с учетом набежавших долгов – гроши: алименты, долги друзьям и знакомым, коммуналка, кое-что из одежды. Ремонт старой иномарки – это вообще сжирало огромные суммы, но очень хотелось повыпендриваться. Ну и девушки, да. Девушки требовали внимания. Не то чтобы он подбирал капризных и избалованных, нет. Такие, как правило, в его сети не попадались. Но цветы на Восьмое марта, на дни рождения, подарок на Новый год, поездка в Питер или в любимую Ригу – это было необходимо. В конце концов, отпуск, где сплошные кафе и рестораны.
Все понятно, денег всегда не хватает. Сколько раз он давал себе слово копить, откладывать, делать заначку. Но не получалось. Журавлев расстраивался, злился и с делом этим закончил. «Ну не умею, – оправдывал он себя. – Это надо уметь, это черта характера».
С дочкой он встречался два раза в месяц, по выходным. Кино, кафе-мороженое – обычный набор воскресного папаши. Но, час оттрещав, Милка скучнела, начинала поглядывать на часы, и он понимал, что ей хочется к подружкам.
– Совсем нет у меня с ней контакта, – жаловался он бывшей жене. – Совсем.
– А ты что хотел? – усмехалась Алка. – Два часа в месяц, мороженое и кинцо? Журавлев, ты наивный или дурак? Возьми ее с собой в отпуск. Ты ездишь в такие интересные места – на Байкал, на Белое море, в Прибалтику, на Кавказ. Не шлюх своих возьми, а родную дочь. Там и наладите контакт, уверяю тебя! Но тебе ж неохота с ребенком возиться. Какая от этого радость: кормить, следить за здоровьем, развлекать разговорами. Нет, лучше с бабой. Лучше и проще. И даст, и покормит. Логично.
Он обижался, но понимал – Алка права. Все именно так. Да и побаивался он брать Милку – вдруг и вправду заболеет, вдруг ей не понравится, вдруг запросится к маме?
К двенадцати годам Милка превратилась в вымогательницу и хитрюгу – клянчила тряпки и прочие девичьи штучки. Он понимал – отношение к нему потребительское. Дай – или надутые губы и слезы в глазах. Откупался, куда денешься. Так и таяла ненадежная заначка.
С Алкой, Милкиной матерью, когда-то была любовь. Точнее – страсть, притяжение молодых тел. Им казалось, что это главное – быть вместе ночью. Хилое основание для брака, но по молодости вполне. К тому же дурой она не была, наоборот, очень практичной и очень земной, знала, что да как, умела дружить, заводила нужные связи. Но через два года они уже вовсю ссорились, громко скандалили и били посуду. Правда, в то время все еще сладко мирились.
