ЮРОВСКИЙ. Что ты хочешь?
МАРАТОВ. Я хочу, чтоб перед смертью ты все узнал. И я тоже – все узнал от тебя перед твоей смертью.
ЮРОВСКИЙ. Мне больно.
МАРАТОВ. Я начну сначала. Первая попытка убить их. Ты помнишь?
ЮРОВСКИЙ. Когда должны были везти...
МАРАТОВ. Ага. Будто в Москву...
ЮРОВСКИЙ. И по дороге ликвидировать.
МАРАТОВ. А я отменил убийство. И придумал писать письма от «заговорщиков». (Шепчет.) На самом деле я затеял все ради одного: отменить расстрел. Хотел выиграть время.
ЮРОВСКИЙ. Я чувствовал... всегда! Предатель!
Маратов дает ему таблетку. Юровский швыряет ее на пол.
МАРАТОВ. И каждый раз, читая его дневник, я оставлял его на другом месте – чтобы он заметил... И письма я писал чудовищным французским языком. Делал все, чтобы он понял.
ЮРОВСКИЙ. Но простодушный коронованный дурачок не понял предательства. И записал в дневник то, что мы хотели.
МАРАТОВ. Да, он дал повод его расстрелять... Но я опять пытался... Уже в день казни уговорил Белобородова – и мы послали телеграмму Ленину. Просили подтвердить решение о расстреле. В те дни Революция казалась конченой. И я надеялся...
ЮРОВСКИЙ. Поэтому не приходил грузовик!
МАРАТОВ. Вожди Урала ждали ответ Москвы. И, как ты помнишь, его долго не было.
ЮРОВСКИЙ. Но пришел! Пришел!
МАРАТОВ. Да, Ленин сказал: «Нельзя оставлять живого знамени им – нашим врагам».
ЮРОВСКИЙ. Мы были непреклонны – и победили.
МАРАТОВ. И где сейчас победители? С красавицей Риммой за колючей проволокой? Или уже получили «пинок под зад"?
ЮРОВСКИЙ. Предателю не понять Революции... Уходя в тюрьму, моя дочь Римма сказала мне: «Два великих революционера Нечаев и Ткачев еще в XIX веке думали: сколько людей придется уничтожить после победы революции? И Нечаев сказал: „Надо думать о том, сколько оставить“. Сталин велик потому, что он пошел дальше. Он понял: никого нельзя оставлять – весь старый мир должен погибнуть. И мы, старые революционеры, – тоже, потому что мы – его часть. Мы более не нужны партии. Мы выполнили свою задачу – мы создали Первое Государство Нового мира. И теперь с нашими привычками к дискуссиям, спорам, к свободе. И с нашей жалостью...
МАРАТОВ. С жалостью?
ЮРОВСКИЙ. С остатками буржуазной жалости – мы непригодны для новых задач. Мы должны уйти. И бывшие партийные вожди это поняли. И потому они согласились объявить себя шпионами и врагами. Ибо начинается новый этап: завоевание остального мира. Великая мечта пролетариата: Всемирная Революция! Ты помнишь, бывший товарищ Маратов, как мы о ней мечтали тогда – в 1918-м году? Мы ждали, что весь мир тотчас последует за нами. Мы ошиблись. Ты помнишь наш лозунг: «Железной рукой загоним человечество в счастье"? Но для этого нужны уже не мы, но новые люди – нерассуждающие, дисциплинированные – муравьи, послушные воле Вождя. Готовые безропотно терпеть невзгоды и лишения. И главное – быть беспощадными. Маркс прав: насилие – повивальная бабка истории. Но Маркс ошибся: революция на Западе не смогла бы стать всемирной – западные люди не смогут стать муравьями. Мы сможем. Мы – Азия. И мы победим.
МАРАТОВ. Забавно! Про Нечаева – ведь это мои слова! Это я рассказывал когда-то красавице Римме. Правда, я не сказал ей: великий революционер Нечаев был героем самого страшного романа. Он назывался «Бесы»... И вся наша горькая революция – это спор с автором, Федором Достоевским... Он нас предвидел, мучительно думал о нас. И, ожидая нас, задал нам такой вопросик: «Если для возведения здания счастливого человечества необходимо замучить всего лишь ребеночка, согласишься ли ты на слезе его основать это здание?» И в той комнате – мы согласились.
ЮРОВСКИЙ. Я не читал Достоевского.
МАРАТОВ. Ты строил Новый мир, как памятник – ему: «Федору Достоевскому от благодарных бесов».
ЮРОВСКИЙ. Маленький человек! Мы жили для счастья человечества, ты – для женщины. Всю свою жалкую жизнь ты любил женщину, с которой толком не сказал ни слова...
МАРАТОВ. Да, это была всего лишь мечта, в поруганном, залитом нами кровью мире... Когда я видел прелестное, радостное, чистое личико... Как она смеялась... Сколько раз, стоя за дверью, я слушал ее смех. И когда, краснея, потупя глаза, она встречала меня в коридоре... я шептал ночью пушкинские стихи в подушку... Прав: с нее все и началось. А потом уже случилось иное... Я расскажу. Это стоит узнать перед смертью. Однажды я пришел читать его дневник...
ЮРОВСКИЙ (усмехнулся.) Проверять дневник.
МАРАТОВ. Сверху лежало стихотворение... С надписью его рукой: «Для Анастасии». И я прочел. И всю жизнь оно – со мной... Я прочту и тебе. Его следует знать перед смертью:
Молчание.
Дай крепость нам, о Боже правый,
Злодейство ближнего прощать
И крест тяжелый и кровавый -
С твоею кротостью встречать.
И в час народного гоненья,
Когда захватят нас враги,
Терпеть позор и оскорбленья,
Христос Спаситель, помоги.
И у преддверия могилы
Вдохни в уста твоих рабов
Нечеловеческие силы
Молиться кротко за врагов.
И я вспомнил детство... икону над кроваткой... отца. И вдруг подумал: отца тоже звали Николай... Убить отца... На следующий день я опять пришел читать дневник... и опять нашел поверх него... написанные его рукой слова Евангелия: «И тогда соблазнятся многие, и друг друга будут предавать и возненавидят друг друга». И на следующий день меня опять ждали новые, так нужные мне тогда слова Евангелия: «И лжепророки восстанут и прельстят многих. И по причине умножения беззакония во многих ослабеет любовь». Ослабеет любовь... И я понял: он оставлял их для меня. Так он беседовал со мною.
ЮРОВСКИЙ. Ты что? Ты что?!
МАРАТОВ. Да! Он все знал.
ЮРОВСКИЙ. Нет! Он не мог! Тогда почему же он... записал?
МАРАТОВ. Он понял: его смерть – благо... Человек XIX века, он был уверен: убив его, мы, конечно же, отпустим его семью на волю... И еще. Страна ненавидела Романовых. Обычная история: народ, кричавший вчера: «Осанна!", так же дружно кричит: „Распни!“ И оттого не было ни одного заговора освободить его, кроме нашего, созданного в ЧК. В тот страшный год он осознал: живым он никому не нужен. Но мертвый? Жертва! Во искупление за все, что совершилось в его правление! И в этом была истинная загадка его взгляда – взгляда тельца на заклание. Мудрый Ленин боялся: царь сможет стать живым знаменем. Глупый царь понял: знаменем он сможет стать только мертвый. И он предложил нам свою смерть. Смертью смерть поправ. Тогда за дверью я услышал: „В моем конце мое начало“. (Шепчет.) Убитым он задумал вернуться в Россию...
Молчание.
И знаешь, о чем просил он перед этим убийством?
