– Это стетоскоп, – сказал отец.
– Я понял, спасибо, пап, – сказал я, – мам, – обнял я мать и ушёл в свою комнату.
К вечеру ко мне пришёл Конни, отец всучил ему в руки остатки пирога и отправил в мою комнату. Конни подарил мне складной перочинный ножик, в нём ещё была открывашка, пилка и штопор. «Набор взрослой жизни», – сказал он. «Спасибо», – сказал я, показав свой новый набор инструментов. Мы уселись на моей детской кровати. Всё в моей комнате было детское, и в тот момент меня это сильно раздражало.
– Хочешь сделаться доктором? – спросил он.
– Нет, отец хочет.
– Твой отец – хороший мужик.
– Может быть…
– А я хочу в Нью-Йорк.
– Что там делать?
– Всё что хочешь. Это город возможностей, настоящей жизни, он никогда не спит.
– Ну и что?
– Ты не понимаешь…
Я действительно не понимал.
– Хочешь ты пожрать в три часа ночи, выйдешь на улицу, купишь еды. Любой: китайской, мексиканской, вьетнамской. Какой вздумается. Что ты купишь в три ночи у нас? Да ничего. Здесь уже в девять всё закрыто. Я хотел купить батарейки вчера и не нашёл нигде. Пришлось заходить к соседям.
– Почему к нам не зашёл?
– Не знаю…
Я знал, почему он не зашёл, он не хотел тревожить нас из-за моей матери. Мы здесь считаемся несчастной семьёй, с которой нужно быть осторожнее, тактичнее, что ли.
– А в Нью-Йорке в три часа ночи жизнь кипит, – не унимался он.
Я не думал о том, какой еды мне бы хотелось в три часа ночи. В три часа ночи я бы хотел спать.
– Хочешь поддельные «Ролексы», – продолжал Конни, – такие, чтобы не отличить? Без проблем. Фильмы для взрослых? Пожалуйста. Всё для тебя. Любая еда, любые фильмы, любой образ жизни. Там ритм другой.
– Какой?
– Другой. Свободный.
– А тут какой?
– Тут вообще никакого нет.
– Ну, не знаю, какой-то же всё-таки есть.
– Этот город для пенсионеров, сюда только приезжать умирать.
Конни был старше меня почти на год.
– Я буду поступать в театральный, – сказал он.
Я округлил глаза.
– Зачем?
– Тусовка, деньги.
– А как же Лесли?
– Мы вместе уедем.
– Её родители не отпустят, – возразил я.
– Всё равно женюсь.
Я совсем опешил.
– Ты сдурел, – сказал я.
– Я люблю её, и она меня любит. Она будет петь, а я поступлю в театральный.
– Лесли хорошо поёт, – согласился я.
– Она вся хорошая, только мелкая пока.
– Она как я.
– И ты мелкий. Её ждать надо.
– Чего ждать?
– Всего, понимаешь, пока подрастёт.
Я думал, что понял, но не был уверен, на всякий случай кивнул.
– Я уже мужчина. Ты знаешь?
Я не знал.
– И как?
– Да так себе, не знаю. Я жду Лесли. Когда ей будет шестнадцать.
– Она так сказала?
– Да, она молодец.
Некоторые девчонки в нашей школе уже ничего не ждали. А она ждала, и он ждал. Я тогда представил, как они вместе сбегут в Нью-Йорк, снимут грязную нищенскую комнатушку, с одной лишь лампочкой на потолке, и будут в ней счастливы, как никогда. Она будет петь где-нибудь в баре, а он бегать по вечным кастингам, сниматься в массовках, есть резиновые бургеры, добираться к ней через дождь, не имея и двух долларов на метро. Он придёт как-нибудь вымокший, ляжет к ней на колени, а она будет гладить его мокрые волосы, потом они уснут вместе, мокрые и голодные, как дворовые коты.
– У меня кое-что есть, – сказал Конни.
– Вы бы хорошо смотрелись, – сказал я, нехотя отвлекаясь от того фильма, что состряпал в своей голове.
– Конечно, хорошо! Она – красотка, я – пробивной.
Он достал что-то из кармана. Газетный свёрток. Развернул его. Сигареты.
– У отца стащил, – сказал Конни.
– Он же коп.
– Ну и что?
– Не знаю…
– Ты чего сдрейфил-то? Никогда у отца не крал?
Я и правда никогда не крал, ни у отца, ни у кого-то ещё. Не думаю, что я был слишком честен, просто нужды особой не было.
От мысли, что это сигареты полицейского, краденые, недешёвые, как-то сводило в щеках.
– Ты курил уже? – спросил Конни.
– Нет, никогда.
– Сопляк, – усмехнулся он и деловито сплюнул. Он сплюнул на мой детский ковёр с машинками.
– Ой, прости.
– Ничего, скоро новый купим, – соврал я.
– Давно пора, – закурил он, – бери, не ссы.
– Я и не ссу…
Я закурил.
– Ну как? – пускал он дым.
– Никак, – закашлялся я.
– Блин, пепел, – сказал он, – покрывало бы не прожечь.
На конце сигареты Конни уже нависала серая требуха, она удлинялась и удлинялась и вот-вот норовила упасть.
Я осмотрелся по сторонам, никакой подходящей посудины.
– Подожди, – сказал я и открыл отцовский набор.
Вытряхнув на кровать все инструменты, я поставил пустую медицинскую ванночку на подоконник. Мы тоже перебрались на него.
– Что с твоей матерью? – спросил он.
– Всё нормально, – ответил я.
Он не докапывался.
– Я увезу Лесли в Нью-Йорк, – смотрел он в окно, – мы будем жить в своём доме, с шикарным камином и винтовой лестницей.
– Ну вот, – сказал я, – я думал вы будете в нищете жить… Она будет петь в ресторане, а ты будешь бегать по пробам.
Конни подумал.
– Ну, это сначала, потом-то я раскручусь. Ты знаешь, сколько получают актёры?
– Много? – заржал я. У меня затуманился мозг.
– Много, – заржал Конни, – ты чего ржёшь?
– Не знаю, – у меня задвоилось в глазах.
Мы курили, стряхивали пепел в медицинскую посудину и двоились друг у друга в глазах.
– Что это? – спросил я, посмотрев на догоравший окурок.
– Какие-то странные сигареты, – сказал Конни.
Потолок начал кружиться, стены пошли за ним. Я пытался собрать свою голову, и тут увидел отца. Он стоял в дверях и молчал. Он молчал, когда смотрел на меня, на разбросанные инструменты, на эту чёртову пепельницу. На неё он смотрел дольше всего. Смотрел и молчал.
