Девушка отпустила одну руку, ставни ударились об окно. «Где это окно, – думал Морис, – неужели никого не было в комнате, неужели спят, невозможно же спать, когда такое». Она посмотрела вниз, Морис побежал. Он бежал к окну, она увидела его, он не мог ничего сказать, он поднял руку, и она подняла, вторую, и будто помахала ему, он смутно помнил. Он помнил лишь, как бежал к ней, некрасиво лежащей на траве.
Ещё долго об этом судачили, но никто так и не узнал, что подтолкнуло юную девушку покончить с собой. Одни говорили о несчастной любви, другие об угрозе отчисления, но такие невзгоды настигают многих, почти каждому хоть раз в жизни да хочется сдохнуть, но чтобы вот так, всерьёз, это далеко не с каждым.
Поступок несчастного фотографа Морис оценил как экспрессию. Навряд ли какой-нибудь инженер или, к примеру, зубной техник утопился бы в ванной из-за недооценённости. Как, скорее всего, и случилось с похороненной на заднем дворе своего дома несчастной Эммой Клетчер.
У Мориса был адрес этого Стефана. Его дом находился на окраине города и был окружён густым лесом. Проезжая мимо такой лесополосы, можно и не догадаться о существовании особняка. На карте он показался Морису незначительных размеров. Не желая привлекать к этому делу Ронни и Глорию, Морис прибыл в отдел в пятом часу утра. Он сказал дежурному, что ему нужно закончить одно дело и разобраться с бумагами. Полицейскому было всё равно до дел Мориса, он ел свой пончик, покрывая сахарными крошками серый в полоску галстук, и раскладывал «косынку» с лицом максимально сосредоточенным.
Морис искал адрес через браузер. Виртуальные карты куда лучше бумажных. Иногда ему казалось, что с развитием всех этих высоких технологий, любой человек мог бы стать детективом. От этой мысли становилось неудобно. Будто он занимал не своё, а чьё-то чужое место. Того, кто мог бы быть лучше и умнее его. Морис посмотрел более удобный путь к дому Стефана. Хотя утром любой путь удобный, пробок всё равно нет. Он попытался найти что-то на Стефана Нильсона, но тот был чист. Ни одного дела, даже предупреждения не было. Неужели ни одна из девушек так и не пожаловалась на него. «Может, у них всё получилось, – думал Морис. – Когда карьера идёт в гору, не хочется ворошить прошлое».
Лес этот был похож на леса Танзании, совсем непроглядные, с высокими папоротниками, кривыми деревьями, как будто танцующими из земли. Корни их тоже высоко торчали над поверхностью. Не приведи господь оказаться здесь без машины, расквасишь себе лоб на первых ста метрах. Дорога однополосная, как разъезжаться – непонятно. Пока Морис добирался до места, молился, чтобы встречки не было. Мало ли кому здесь быть, тот же доставщик еды, они, наверное, часто здесь колесят, ведь ни одного магазина поблизости. Совсем глухо, как в дремучем лесу. Видно, на то и рассчитано. Морис и не удивился бы даже, если бы сейчас из этих кустов выскочил дикий кабан. Кто-то непременно должен был выскочить. Это чувство преследовало его всё время, пока он ехал к дому Стефана Нильсона.
Все пазлы начали складываться. Нужно было только признание Стефана Нильсона. На этот случай Морис взял с собой диктофон. Детектив не раз вытаскивал показания хитростью. Говоришь преступнику, что тебе всё известно, что есть свидетельские показания, и доказательства есть, и он сам как на духу, от стресса или неожиданности, всё тебе вываливает. Был ли таким простаком Стефан? Морис не знал. Сработает ли это на нём? Тоже не факт. Но строить дом в такой непроглядной глуши – уже подозрительно.
Морис думал над словами Мэри Гринвич: правда ли, он хранил все записи с оргиями на чёрный день? Нужно только провести обыск. Но как выбить разрешение на него? Для этого Нильсон должен быть подозреваемым, но против него даже свидетельствовать никто не хотел. Отец Саманты, по-видимому, отошёл от дел, наверное, это было непросто, от грязных дел порой отходить гораздо сложнее, чем от любых других, они липнут к тебе и липнут всю жизнь до самой смерти. Может, у Кларка Стюарта был компромат на Стефана Нильсона, скорее всего был. Скорее всего, только так он чувствовал себя в безопасности. И это, конечно, раздражало самого Нильсона, и тот убил его. А потом и Саманту Стюарт. Но зачем, этого Морис понять не мог. Судя по разговорам с Самантой, она и так ничего не знала о делах своего отца. Может, и не говорить про неё сейчас? Ведь как такового убийства и не было, даже покушения, одни телефонные звонки, но и тех след простыл. «И откуда мне тогда знать о покушении», – размышлял Морис. Как бы он отнёсся к заявлениям Саманты, если бы не был в том дне? Всё дело в том проклятом дне, который если и был, так только в памяти Мориса.
Пару дней назад он проснулся посреди ночи и оглядел комнату, посмотрел на Саманту, она даже спала красиво, редко кто так спит. И тогда ему подумалось, что он просто болен, психически болен. Такое случается с людьми его профессии, иногда сносит крышу. Сознание переклинивает от всего увиденного. Такое случается с врачами, учёными, почему оно не могло случиться и с ним? В конце концов, видеть столько трупов, каждый раз приезжая на вызов, даже на безобидный инфаркт, всё равно это смерть; и твоей психике всё равно, кого ты видишь – убитого или естественно умершего. Если, конечно, речь не идёт о серьёзном насилии. Может, и он сошёл с ума. Если так, то это даже неплохо, можно уйти на пенсию, получить заключение от психиатра, компенсацию от государства, полечиться, отдохнуть. Морис в ту ночь даже обрадовался такой мысли, как вдруг вспомнил о заколке, прозрачной заколке с прядью волос. Подойдя к столу, он открыл нижний ящик и нащупал пакет. Прозрачная заколка так и лежала в нём, ожидая своей экспертизы.
«Нет, всё это было», – думал Морис, смотря на спидометр, проезжая сквозь заросли. Он опять вспомнил Саманту, её светлые волнистые волосы. «Не стоит впутывать её в это, – решил он, – будем давить на другую мозоль, на несчастных актрис, их шантаж и убийство Кларка Стюарта». Если вина Стефана Нильсона будет доказана, он сядет, и никто больше не потревожит Саманту.
Через четверть часа заросли по правую сторону начали укорачиваться и заметно редеть, открывая высокий забор из серого кирпича со шпилями на верхушке. «Хорошо отгородился», – подумал Морис. Бенджамину казалось, что этот забор бесконечен, сколько он уже проехал, а ни двери, ни входа в нём не было. Наконец что-то повернулось на одном из шпилей. Повернулось и посмотрело на Мориса красным огоньком. Он остановил «Форд». Это была камера, она смотрела на него своим глазом, через лобовое стекло. «Значит, скоро и вход», – подумал Морис. Он поднял руку, как бы здороваясь с тем, кто был по ту сторону наблюдательного зрачка, и поехал дальше. Примерно через пятьдесят метров детектив увидел высокие металлические двери с резными витиеватыми узорами, стремящимися вверх к таким же острым шпилям. Морис припарковал машину и вышел из неё.
Как-то раз он присутствовал при ограблении банка, и тогда на него было нацелено два ствола. В такие моменты, когда дуло смотрит на тебя, кажется, что время бесконечно, а неприятное чувство нарастающей тошноты напоминает тебе о твоей беспомощности и мелкости. Ты ничтожен перед стволом. Этот нацеленный на тебя кусок металла прогнёт каждого, поставит на колени кого угодно – хоть президента, хоть папу римского. И если ещё секунду назад ты был кем-то, человеком с принципами и мыслями, то сейчас ты никто, один страх тошнотворный, унизительный. Вот и сейчас Морис чувствовал примерно то же самое, будто как минимум две пушки были нацелены на него. В такие моменты он не давал страху поработить себя. «Это лишь животный инстинкт перед возможной смертью», – говорил он себе.
