Эйнштейн и другой
Культурологические исследования инаковости могут снабдить нас некоторым пониманием репрезентации другого в дневнике Эйнштейна. Базой отношений путешественника и местного населения является диада “эго/другой”. Внутренне путешественник проецирует отражение эго на другого204. Другой – «канва, на которой лучшие и худшие качества эго могут быть спроецированы и рассмотрены»205. Иностранцы, по выражению Вамика Д. Волкана (Vamik D. Volkan), – это «подходящие мишени для внешнего овеществления». То, что слишком больно исследовать внутри, переносится на другого206. Западный путешественник определяет иностранца-другого «не в понятиях своей реальности, но в понятиях нормы, провозглашаемой эго». Путешественник использует фильтрующие линзы, чтобы взглянуть на «сходства и различия между его собственным, привычным миром и неизвестным миром другого»207. В процессе чего «люди, которых надо отнести к другим, превращаются в однородное коллективное “они”, которое затем дистиллируется еще дальше, в символическое “он” (стандартная взрослая особь мужского пола)»208.
Каким образом диада «эго/другой» проявляет себя в дневнике Эйнштейна? Какие качества он проецирует на другого? Судя по тому, что он читает в начале путешествия, поездка почти сразу вызывает у Эйнштейна желание уделить время более глубокой интроспекции. И его сосредоточение на эго облегчается тем, что он читает трактат о физических особенностях и чертах характера209. Возможно, его стремление лучше понять себя было усилено как тем, что он имел больше времени для отдыха на борту корабля, так и тем, что он готовился к встрече с представителями разных наций. Что касается фильтрующего объектива, который Эйнштейн использует в своем восприятии другого, мы уже увидели, что это объектив по природе своей большей частью европейский. Много раз в дневнике Эйнштейн описывает свои отношения с иностранцами, которых он встречает, как некую форму нападения. Это может принимать форму атаки на его органы чувств (например, звуковая какофония в Суэцком канале или зловоние в Китайском квартале Сингапура). Или же это интрузивность (например, неослабевающая настойчивость рикш в Коломбо или просьбы сионистов о том, чтобы он эмигрировал в Палестину).
К чертам, которые он презирает в иностранцах, относятся агрессивность, наглость, апатия, отсталость, интеллектуальная неполноценность, тупость. Однако в этом есть интересное противоречие: мы уже увидели, что иногда Эйнштейн защищает приверженность традициям, безразличие и лень. Качества, которыми он восхищается в другом, это самобытность, чистота, порядок, утонченность, высокий интеллект и изящество. Противоречивым образом, иногда ему нравятся и приземленность, неряшливость, беспорядок, неопрятность.
Эйнштейн использует однородность другого двумя разными способами. Например, он часто пишет «японец» в единственном числе, говоря о народе в целом. Напротив, он всегда (за одним исключением) говорит о китайцах во множественном числе. Это, кажется, выражает более значительную эмоциональную дистанцию между ним и китайцами. Такую дистанцию можно понять: ведь у него было гораздо больше времени, чтобы узнать японцев. Более того, как мы уже видели, во время своего турне по Японии он все более и более наделяет деталями разных своих хозяев и спутников, по мере того как его отношения с ними эволюционируют.
Эйнштейн и национальный характер
Типичный способ провести различие между эго и другим – это стереотипировать представителей других наций и наделить их неизменным «национальным характером». Эти национальные характеристики «работают как общие места – выражения, которые звучат знакомо, поскольку часто повторяются». Для верящего в национальный характер привычность и узнаваемость этих стереотипов важнее, чем их эмпирическая истинность. Есть два уровня в том, как используется национальный характер. На поверхностном уровне «дискурс о национальных стереотипах имеет дело прежде всего с психологизмами и приписывает национальностям специфические черты личности». При этом на более глубоком уровне «характер нации […] – это важнейший, центральный набор атрибутов темперамента, который отличает данную нацию от других как таковую и который поддерживает и объясняет специфику ее присутствия и поведения в мире». В процессе приписывания этих важнейших качеств «некоторые черты выделены и выдвинуты на первый план, поскольку типичны» в двух значениях: «они понимаются как представляющие собой весь тип, а также они необычны и заметны»210.
Из нашего подробного анализа восприятия Эйнштейном иноземных наций и этнических групп, которые он встречает на своем пути, кажется более чем ясным, что Эйнштейн очень твердо верил в «национальный характер» и его основополагающую сущность. Он неоднократно использует обобщения и стереотипы, чтобы донести до читателя свои впечатления о членах национальных групп, с которыми он общается. Мы также увидели, с какой скоростью он это делает. Он формирует свое мнение о «японце» в самый первый день на борту океанского лайнера. Он явно верит, что его первые впечатления об очень небольшом числе представителей нации дают ему понимание пресловутого «характера» целой национальной группы. Повторяющиеся встречи только усиливают эти первые впечатления.
Вера Эйнштейна в национальный характер особенно озадачивает по двум причинам. Во-первых, как я уже доказывал, он не был националистом. В своем исследовании об Эйнштейне и сионизме я прихожу к выводу, что он не еврейский националист, а скорее еврейский «этнист», то есть человек, «обладающий позитивно заряженным самосознанием» в том, что касается этнических атрибутов своей этнической группы, но, в отличие от националиста, не поддерживающий идеи политической независимости на их собственной этнической территории211. Во-вторых, поскольку он твердо верил в эмпирическое доказательство в своей науке, его готовность не прибегать к доказательствам в использовании национальных стереотипов довольно-таки поразительна. Поэтому нам представляется справедливым заключить, что его склонность к использованию национальных характеристик основана на глубинных, эмоциональных, личных нуждах.
Эйнштейн, раса и расизм
Исторические исследования концепций расизма и социологические исследования расизма могут помочь нам понять, каким образом Эйнштейн использует слово «раса» и могут ли его негативные утверждения о других нациях и этнических группах быть расценены как расистские. Несмотря на радикализм своих идей, многие выдающиеся мыслители эпохи Просвещения и первой половины XIX века, как, например, Вольтер, Кант, Гегель и Маркс, не верили в равенство рас212. В конце XIX века концепция расы распространилась как «научная парадигма» среди значительного числа европейских интеллигентов, что привело к появлению «научного расизма»213. К 1880-м годам радикальные правые сторонники «биологического антисемитизма» стали все чаще говорить о якобы «дефектах наследственности» у евреев214. Эти события привели еврейскую интеллигенцию к поискам того, что они определяли как «объективные критерии для определения еврейской национальной принадлежности». Так расовые идеи вошли в интеллектуальный дискурс еврейской принадлежности в Центральной Европе215. В Германии «эссенциалистские вгляды» использовались в основном сионистами, чтобы укрепить свои аргументы и «внушить национальную гордость»216. Однако некоторые умеренные и крайние сторонники ассимиляции среди евреев также увлекались расовыми определениями еврейской национальной принадлежности217. Такие из них, как Отто Вейнингер, Артур Требич и даже Вальтер Ратенау, на самом деле приняли главные аргументы «арийской расовой идеологии»218. Даже некоторые сионистские идеологи мейнстрима, например Макс Нордау, приняли антисемитское утверждение о пресловутых еврейских «чертах вырождения»219. Главными внутренними причинами того, что концепция расы, появившаяся в этот период, стала так важна в определении коллективной еврейской принадлежности, были заметный спад в значении религии среди западных еврейских общин, отсутствие единого языка, неимение отдельной зоны для еврейских поселений. Из-за этого при поддержке якобы «научных» теорий общая родословная, совместное «биологическое» или «расовое» наследие, оказались восприняты как самые яркие характеристики еврейской национальной принадлежности220. Множество немецких сионистов выступали за «чистоту расы» евреев и верили, что она нуждается в «защите», в свете того, что число смешанных браков в немецко-еврейском сообществе росло. Даже такие умеренные лидеры, как Артур Руппин, который поддерживал планы левосторонних сионистов и мирное сосуществование с арабами Палестины, приветствовал идеал еврейской «чистоты расы»221. Некоторые сионисты в Германии также выступали за «расовую инаковость» евреев и считали, что евреи и немцы не могут быть совместимы222. При этом историки немецкого еврейства утверждают, что распространители расовых теорий среди еврейских националистов «никогда не приняли эксплицитно доктрину расового превосходства»223. В то же время это не помешало немецким сионистам в своей пропаганде использовать «утверждения о пресловутом моральном, интеллектуальном и эмоциональном прогрессе евреев»224.
