Я в Японии всего две недели16, и очень многое здесь для меня так же таинственно, как и в первый день. Кое-что, впрочем, я научился понимать, особенно смущение, которое японец испытывает в компании европейцев или американцев. У нас цель всего образования – подготовить личность, которая будет бороться с жизненными трудностями и добьется лучшего. Особенно в городах – индивидуализм правит миром, жестокая конкуренция заставляет людей в поте лица, изо всех сил, работать для того, чтобы получить как можно больше роскоши и удобств. Семейные узы уже не так крепки, влияние художественных и моральных традиций на повседневную жизнь незначительно. Изоляция личности воспринимается как неотъемлемый итог борьбы за существование, она отнимает у человека это беззаботное счастье, какое несет в себе только растворение в общине. Заведомо рационалистическое образование – без которого в таких обстоятельствах практическая жизнь невозможна – только усиливает болезненность этой индивидуальной позиции, только заставляет нас еще лучше осознать личное одиночество.
Другое дело в Японии. Личность гораздо меньше предоставлена самой себе, чем в Европе или в Америке. Семейные связи куда теснее, чем у нас, несмотря на то, что правовая защита этих связей куда слабее. Но общественное мнение здесь могущественнее, чем у нас дома, и таким образом ткань семейных отношений не рвется. Публичная и частная репутация помогают сформировать то, что уже почти полностью создано японским воспитанием и врожденным добросердечием. Объединение нескольких семейных поколений в том, что касается материальных отношений, и взаимовыручка облегчаются нетребовательностью индивидуума в вопросах жилища и еды. Европеец обычно может взять к себе в дом лишь еще одного человека без ущерба для установленного порядка. Таким образом, европеец в лучшем случае сможет позаботиться только о своей жене и детях. Часто жены, даже в семьях с высоким социальным статусом, должны тоже помогать зарабатывать на жизнь и передают детей на попечение слугам. Очень редко взрослые братья и сестры, не говоря уже о дальних родственниках, приходят в этом случае на помощь.
Но есть еще одна причина, которая облегчает связи взаимовыручки между индивидуумами, более тесные в этой стране, чем в той, где мы живем. Это специфический японский обычай не показывать свои чувства и эмоции, оставаться спокойным и уравновешенным в любых обстоятельствах. Это основа, благодаря которой многие, даже те, между кем нет эмоциональной гармонии, могут жить под одной крышей без утомительных разногласий и периодических конфликтов. В этом, как мне кажется, глубинный смысл японской улыбки, которая столь таинственна для любого европейца.
Ведет ли такое воспитание, в котором подавляется выражение чувств индивида, к внутреннему оскудению, к уничтожению самой индивидуальности? Я не думаю. Развитие здешней традиции, возможно, происходило благодаря утонченной чуткости, свойственной этой нации, и глубокому чувству сопереживания, которое здесь, кажется, более развито, чем у европейцев. Грубое слово оскорбляет европейца не меньше, чем японца. И первый немедленно переходит в нападение, отплачивает тем же. Японец отступает, он уязвлен, он – плачет. Как часто неспособность японца произнести грубые слова воспринималась как признак вероломства и нечестности!
Для такого иностранца, как я, нелегко проникнуть в сознание японца. Когда тебя везде принимают с величайшим вниманием и праздничным парадом, слышишь больше специально подготовленных слов, чем тех, значительных, которые нечаянно вырываются из глубины души. Но то, что ускользает от меня в непосредственном общении с людьми, я нахожу в образах искусства, которое так разнообразно и глубоко уважается в Японии, как ни в одной другой стране. Под искусством я понимаю все дошедшие до нас вещи, которые были созданы человеческими руками с какой бы то ни было целью, эстетической или будничной.
И в этой области я не перестаю удивляться и восхищаться. Природа и люди как будто объединились, чтобы донести до нас единый стиль, какого больше нигде не встретишь. Все, что действительно берет начало в этой стране, изящно и радостно, это не абстрактная метафизика, а всегда тесная связь с тем, что доступно в природе. Изящен пейзаж с его зелеными островками или холмами, изящны деревья, изящно самым тщательным образом возделанное поле с его ровными маленькими наделами, а особенно изящны домики, стоящие на этой земле – и, наконец, сами люди, их речь, их движения, их внешний вид, включая все предметы, которыми они пользуются. Я особенно полюбил вид японского дома, с его строго поделенными на сегменты гладкими стенами, со множеством маленьких комнат, устланных мягкими ковриками. Каждая мелкая деталь здесь имеет свой смысл и свое назначение. Добавьте к этому утонченных людей и то, как они по-особому улыбаются, кланяются, сидят – всем этим можно восторгаться, но невозможно повторить. Ты, о чужеземец, не пробуй понапрасну! – японские изысканные блюда не для твоего желудка, лучше сиди и смотри. В сравнении с нами японцы веселы и беспечны в своих взаимоотношениях – они живут не в будущем, а в настоящем. Эта веселость всегда выражается в тонкой форме и никогда – шумно. Японские остроты нам совершенно понятны. У них прекрасно развито чувство смешного, чувство юмора. Я был поражен, что в этих психологически, без сомнения, очень глубоких материях между японцем и европейцем нет разницы. Мягкосердечие японца проявляется в том, что его юмор не содержит саркастической ноты.
Огромный интерес для меня представляет собой японская музыка, которая развивалась совсем или частично независимо от нашей. Только слушая совершенно иное произведение искусства, можно подойти ближе к идеалу, в котором условное отделено от главного, присущего человеческой природе. Разница между японской и нашей музыкой действительно фундаментальная. Если в нашей, европейской музыке гармония и архитектоника, судя по всему, универсальны и необходимы, то в японской музыке они отсутствуют. С другой стороны, и здесь, и там одни и те же тринадцать тональных ступеней, на которые делятся октавы. Японская музыка представляется мне некоей эмотивной картиной чрезвычайно непосредственных впечатлений. Чистота тона в ней, похоже, вовсе не является залогом художественного эффекта. Она гораздо больше напоминает мне стилизованное изображение страстей, которые выражены как человеческим голосом, так и звуками природы, вызывающими в человеческом сознании эмоциональные впечатления, скажем, пением птиц или шумом морских волн. Это впечатление усиливается тем, что ударные инструменты занимают важное место, своего звукового тона у них нет, зато они отлично подходят для выражения ритма. Главная притягательность японской музыки и кроется, по-моему, в исключительно изысканных ритмах. Я прекрасно понимаю, что самые сокровенные изыски этой музыки все еще ускользают от меня. К этому надо добавить, что я уже давно привык отделять чисто традиционное от личного выражения исполнителя, так что связь со словом, сказанным или пропетым, которая играет значительную роль в большинстве японских музыкальных произведений, также ускользает от меня. По-моему, художественной особенностью японской души является уникальное выступление мягкой флейты, а не других, куда более резких духовых инструментов, сделанных из металла. В этом также проявляется особое предпочтение сладкозвучия, изящного, которое ярко выражено в японской живописи и определяет дизайн каждодневных вещей. Я был крайне тронут музыкой, которая сопровождала театральные пьесы или пантомиму (танец), особенно в пьесе но. Что мешает развитию японской музыки в полноценную форму высокого искусства, так это, на мой взгляд, отсутствие формального порядка и архитектонической структуры.
