Мы с удовольствием перечисляли – намного более подробно, чем это было, додумывая жаркие приветы и нежные слова любви. Что, например, таксист с милиционершей пытались нам всучить еще шмат сала, но мы не взяли, а то не унести!
Илья Матвеич всплескивал руками, охал, все принимал за чистую монету. Потом обнюхивал гостинцы, блаженно прикрывал глаза и принимался за бутерброды, курицу и тепленькие пирожки. Соня ему знай подкладывала капусту, огурец, а когда с пищеблока приносили баланду-суп, Илья Матвеич уже терял интерес к местной кухне, но мать моя убеждала его, что всухомятку есть вредно.
Наблюдать, как пирует Илья Матвеич с гостьями из иных миров, подтягивались и другие затворники в темно-синих больничных куртках. Они с любопытством рассматривали меня и Соню, тянули к нам руки, заглядывали в глаза.
– Да вы не бойтесь, они у нас тихие, – говорила Ярославна, прогоняя их из комнаты полотенцем.
Один – с подбритыми усиками и зализанными назад волосами, смахивающий на крестного отца в исполнении Роберта Де Ниро без зубов, – длинным ногтем на указательном пальце потрогал Сонечку, чтобы понять – это реальность или продукт его воображения. Я просто икать начинала от ужаса, когда они приближались. Соня же и бровью не поведет, только угостит главу мафиозного клана яблочком.
– Яблоки становятся жестче с каждым годом, – скажет могущественнейший Дон Вито, решительно отклонивший предложение мафии инвестировать свои грязные миллионы в наркобизнес.
– Зубные протезы не нужно лениться надевать, дорогой, – ласково ответит ему Илья Матвеич, листая “Курс дифференциального и интегрального исчисления” Фихтенгольца, которые папочка заботливо передаст соседу, памятуя о его страсти к учебникам высшей математики.
– Илья переживает эти формулы как переступание предела, как вхождение в бездну, куда никто до него не входил, – объяснял этот странный феномен Абрикосов. – Он своей живописью постиг, что свет – волна и основа вселенной!
– Ну? Что вам еще не хватает для счастья? – спросит Соня.
– Красок и кисточек! – ответит Илья Матвеич виноватым тоном. – В остальном для счастья у меня много лишнего, – обнимет нас и пойдет в палату, прижимая к груди остатки пиршества.
В этой рубахе с прямоугольной синей печатью на плече и отчетливой надписью “Больница № 16”, в широченных пижамных штанах не по росту он казался мне самым бесприютным существом на белом свете.
Странно, что спустя годы и годы – в своем блуждании души – я оказалась над куполами Берлюковских храмов и тут же увидала его мешковатую фигурку со спины. Он стоял на фоне монастыря и что-то рисовал, какое-то лицо и точки, точки по лицу. На молчаливый мой вопрос, что он рисует, Илья Матвеич внятно мне ответил: “Это ветер… лицо человека, которого уносит ветер”.
О, моя абрикосовка, навсегда утраченная, дом, затерянный в ночи, занесенный снегом, ты только и ждешь момента, чтобы ожить во мне, – с такой готовностью и яркостью мои воспоминания всплывают из глубин прошлого, выступают из тьмы, пробуждая незримые силы, вороша таинственные знаки.
В юности мы грезим об идеальной любви, хотя понятно, я не эталон красоты – поверхностный взгляд не приметит, какие сокровища таятся за этим неброским фасадом.
Сколько горечи пришлось мне испить, пока я осознала, до чего божественно все, что мне подарила природа, а также какое благо – с юных лет развивать мудрость, успокоить ум и с ясным сердцем нацелиться не на какие-то там шуры-муры, а на здоровую и крепкую семью!
Муж мой казался мне человеком, с которым я буду неразлучна и в этом мире, и в ином.
Но Федька заранее предупредил:
– И речи быть не может! Ну, в этом еще туда-сюда, но в том… я тебя попрошу…
Блуждание в потемках по залитым водой извилистым коридорам в недрах земли казалось Федору возвращением в материнскую утробу, где он находил покой, пищу, нежность и тепло, а главное – изначальное одиночество, которое освобождало его от личной истории, имени и фамилии.
А заодно и от наших соседей сверху: похоже, под покровом ночи канальи разучивали ирландский степ. А что? У них получится, можно выступать на фестивале ирландского пива…
Я было пригорюнилась.
А Флавий:
– Твои мысли не имеют значения. Даже мои – и то не имеют! Пора, наконец, понять, что ты ничего не понимаешь и никогда не поймешь.
Впрочем, ускользая, Федя возбуждал мое творческое воображение. В нем таилась какая-то загадка, мне даже казалось, что, если бы он укоренился в доме, она бы исчезла, оставив только пустоту и легкое разочарование.
Ладно, думаю, я буду бежать, бежать по перрону в клетчатом зеленом пальто, ничто не может сравниться с этим моментом, что я сейчас встречу любимого мужчину. А он шагает навстречу – обветренный, загорелый – и несет мне в подарок… череп древнего носорога!
Притом от Федьки исходила шальная сексуальная сила, которую он сублимировал, погружаясь в лоно земли. Его привлекало сочетание твердой оболочки и ее содержимого, полного мягкой и влажной органической жизни.
По логике вещей, с ним давно бы стоило развестись, но Флавий, как это ни парадоксально, не одобрял столь решительного шага.
– Учти, – говорил он, – если ты бросишь Федора, то я на тебе не женюсь. Твой муж Федор – последний романтик на этой земле.
А Федору он говорил в те редкие минуты, когда, например, Федьку вынесло во время половодья мощным потоком грунтовых вод через органную трубу из метеорного грота Кунгурки на реке Сылве:
– Ты ищешь центр мира, но это неоднозначное понятие: аборигены Австралии в своих скитаниях таскали за собой священный столб, соединяющий землю и небо. Ты, Федор, кочевник, поэтому пуп Земли обязан быть при тебе, быть при тебе, если, конечно, не ты этот пуп.
– Что касается меня, – сообщал нам Флавий на голубом глазу, – я пуп. Я Пуп Вселенной и Большой Взрыв, Рождение Миров, Последний День Помпеи, и, чтобы мне этим быть, никуда не надо ехать и идти! Вот я тебе расскажу, как это прекрасно всю жизнь сидеть дома. Всю жизнь – абсолютно безвылазно!
– А что, Флавий – пенсионер? – спрашивал Федор.
– Чегой-то он пенсионер?
– Ну, он же, наверно, инвалид… – заявляет мой муж, мощный телом и несгибаемый духом.
– С чего ты взял???
– По крайней мере, – отвечает, – он не производит впечатление процветающего человека!
И это после того, как Федор спустился к нам с Алтайских гор, где прожил в каком-то гроте чуть не полгода. Выбравшись из пещеры, он обнаружил заброшенную баньку охотничью на берегу, истопил ее по-черному, камни, бочка внутри – прокопченные, покрытые толстым слоем сажи, ни стать, ни сесть, кое-как помылся, согнувшись в три погибели, – тронул стенку – опять весь в саже, чай не в Шатуре у Горожанкиных.
Выполз оттуда, как праведник Иона из чрева кита, и голышом стал плескаться в горной Катуни, которая несет хрустальные воды с ледников Белухи. А по бережку нетвердой походкой идет алтаец с ведром воды и бутылкой водки – распашная шуба до пят, даром что на дворе лето, в круглой шапке, подбитой барашком, да еще с меховым околышем.
