И правда, если рассудить здраво – я не была таким уж баловнем судьбы. Безденежье не обсуждаем, назовем это крайняя мизерность бюджета. Роман, в который вложила я все горести своей жизни, в издательстве отклонили, сказали – у нас нет для вас юмористической серии. Я говорю: так я лягу в основу? Ляжете, ляжете, ответили, но больше не позвонили.
Одна только отозвалась благосклонно – жена писателя Дубова-Дубовика, пациентка Сони, ее похвала мне особенно была дорога, ибо первое, что она заявила, получив мое эпическое полотно:
– Теперь, в связи с климаксом, я всегда говорю то, что думаю.
– Вот это принципиально неверная позиция, – воскликнул ее супруг, увенчанный лаврами член правления Союза писателей.
Спустя некоторое время, трепеща, я набрала их номер, и Дубов-Дубовик, положа руку на сердце, прямо и без утайки объявил, что подобную литературу он просто ненавидит.
– В отличие от жены, – удивленно добавил, – она сочла ваше творение сносным.
Мир представлялся мне громадной абрикосовкой, раздутой до вселенских размеров, где больше не было чужих и незнакомых лиц, куда ни бросишь взор – везде родные очертания, дружеские связи и любовные узы.
Скажем, вон в том особнячке на Китай-городе ютился литературный журнал, куда я отнесла тройку глав. Целую вечность от них не было ни слуху ни духу. На мои робкие вылазки они отвечали дружелюбно:
– Читаем!
Через полтора года я спросила:
– И докуда дочитали?
Они оценили мою солдатскую смекалку:
– Мы так не любим все это читать, если б вы знали! Нам без конца звонят и спрашивают: “Ну, вы прочитали?” Мы говорим: “Читаем”. Обычно все удовлетворяются этим ответом. А что им остается?
Я уже стала забывать о них, а если вспоминала, то по-доброму, с не адресованной никому и никого не минующей любовью, буквально затопившей земные пределы и окрестности, когда эти ребята забрезжили на горизонте.
– А что? – говорят. – Нам понравилось. Мы думали, будет хуже. Только два замечания. Первое, сказать, что герой был народовольцем, хранил под матрацем оружие и вынашивал планы убийства царя, все равно что сказать: он был негром с черной кожей и красными пятками. Другое дело: он был негром, выходцем из Анголы… И второе – уж чересчур жизнерадостно.
– Да? – говорю упавшим голосом. – Но вообще-то там все умрут в конце концов.
– А это в нашем отрывке? – спросили они с надеждой.
От редакции было рукой подать до Николоямской, мне вдруг захотелось взглянуть на мой старый двор, на дом, на улочки, по которым ходила в школу и обратно, как птицы, которые улетят осенью куда-то, а там тепло, светло, есть чем поживиться, а вот приходит время – и возвращаются обратно. Зачем? Такой громадный путь преодолен, останься здесь, где вечное лето, коротай припеваючи птичий век, расти желторотых птенцов! Нет, устремляются к своим сиротским пенатам.
И я пошла, не стала садиться на трамвай.
Почему-то дорога к дому всегда идет вверх – по Солянке, мимо Троицкой церкви в Серебряническом переулке, по мосту через Яузу, во времена моей юности тут очень пахло хорошо, вон в той подворотне пекли булочки с корицей. Запах сильней всего пробуждает воспоминания, поэтому на память о счастливых минутах я часто храню пригоршни сосновых игл, сухой цветок липы, комок крысиного мускуса или еловую смолу…
А вот и Николоямская, когда я тут родилась, она именовалась Ульяновская.
Во дворе встретил меня чуть осевший, выцветший дом под крышей заката, дом, который прячется в моем голосе и живет внутри ветра, оберегаемый зимами и веснами, голубоватый, с балясинами, увенчанными поредевшими гроздьями винограда.
В детстве мне нравилось стоять на том балкончике с чугунной, завитушками оградой и наблюдать за дворничихой Таней, крикуньей, она постоянно бормотала себе под нос, а иногда выкрикивала: “Все будет вовремя и очень вкусно…”
Однажды маленький Вовка Золотник не выдержал и крикнул:
– Бабушка Таня, что вы все время так оёте? Если вы больная, то вам надо лечиться!
– Эт-то мы еще посмотрим, – задиристо отвечала Таня, – кому надо лечиться!!!
Сквозь кроны высоченных лип просвечивал роддом, который тоже построил Абрикосов по завещанию моей прабабушки, это было ее последнее желание. И мы с Вованом по очереди смотрели в бинокль, особенно летом, как мамочки высовывались из окон, внизу отцы кричали что-то, махали руками, разные глупости писали мелом на асфальте.
Вспомнились наши с Володькой снеговики с носами-морковками. Как мы катались на санках – дом-то на горе! Березовые сережки, тополиные почки, настурции в клумбах из выброшенных автомобильных шин, зеленая беседка и стол для пинг-понга, кусты сирени и голубятня – там всегда голуби на жердочке, белые, в каких-то веерообразных хвостах.
Марьиванна, мать таксиста Гарри, пьянчужка, выходила голубей покормить, картошки вареной наломает, положит в карман передника – и на улицу к голубям. Она говорила, если их не кормить, они ей окно разобьют клювами, будут стучать. И засрут карниз. Они ведь, эти голуби, бесцеремонные…
Вспомнила пахучие мешки с воблой – у нас воблу продавали холщовыми мешками! А неподалеку пивной ларек. Там здоровенные страшные мужики, Вовка говорил, пили “пиво с ёблой”.
И эти вечно погрызенные Володькой уголки пионерского галстука…
Он был чужак у нас во дворе, к тому же хлюпик, в футбол не играл, с качелей не прыгал, по крышам не лазил, на турнике ни разу не мог подтянуться. В карты я научила его с грехом пополам, в дурака и пьяницу, так он всем проигрывал напропалую. И в школе с двойки на тройку перебивался – Абрикосыч с ним несколько лет разучивал таблицу умножения!
Соня водила нас с Вовкой на “Аленький цветочек” в Театр Пушкина. Я безутешно плакала в середине, в голос рыдала, когда купеческая дочь не успела вернуться к своему чудищу, чуть его не уморила, дуреха, он уже бездыханный лежал на пригорке, где раньше рос цветочек. Она кинулась к нему, обхватила его страшную голову руками… До сих пор стоит в ушах ее истошный крик:
– Ты встань, пробудись, мой сердечный друг, я люблю тебя как жениха желанного!
Мне казалось, и у меня будет такая же судьба. Что я полюблю такое же чудище, и не факт, что оно потом превратится в кого-нибудь путного, ох, не факт! Но я его еще больше от этого буду любить, еще сильнее, потому что прекрасного принца каждый дурак полюбит, а ты полюби вот такую образину, тогда я на тебя посмотрю.
Илья Матвеич, в свою очередь, водил нас на экскурсию в Музей Востока, где мы стояли с Вовкой, взявшись за руки, перед лицом каменного Будды, пытаясь разгадать секрет его таинственной улыбки.
А когда Вовкина классная Голда Моисеевна вызывала родителей в школу, то всегда ходил дядя защищать племяша от наскоков.
– Я вам на съедение Владимира не отдам! – храбро говорил он.
