– А твоя бабка-покойница знатный варила холодец из свиных ножек, – весело сказала Поля. – Сколько раз я ей говорила: добавь индюшатины, будет понажористей! Нет, только луковицу бросит в шелухе, две петрушки и лаврушку с сельдерюшкой!
Мы стали на кухне гонять чаи с моим зефиром в шоколаде. Я озиралась, словно давешняя сова, узнавая и не узнавая некогда клокочущее жерло этого уснувшего вулкана. Кухня опустела, куда-то улетучились запахи горячих блинов, квашеной капусты, гречки, жареного лука с морковкой, кислых щей, кипяченого белья…
Полю норовили выселить на окраину, забабахать евроремонт и открыть в нашей квартире турфирму, но она не сдавала позиций, вела партизанскую борьбу, представлялась ветераном Отечественной войны, добиралась до высших инстанций, качала права.
– Да никакой вы не ветеран войны! – заявили ей прямым текстом.
– Как?! – удивлялась. – Я же траншеи копала, окопы рыла!
– Это не считается, – ответила строгая начальница.
– Нет? Не считается?.. А так комары кусались! – сказала ей Поля с виноватой улыбкой.
Но из квартиры не выезжала, держала оборону.
В молодости она работала на Шпицбергене – получала много, а стоило там дешево все, очень хорошо жили. Потом ездила проводницей в поезде из Москвы во Владивосток. И был у нее кавалер – старатель по пушному делу. Однажды уехал на промысел, и молчок. А в этого охотника влюбилась ее подруга. И только много лет спустя призналась, что он писал Поле, а та его письма прятала. Тут Вася-плотник говорит: “Может, поженимся?” Ну и поженились.
– Ты Васю помнишь моего? Святой был человек! Свистульки вырезал из деревяшек.
И вот причуды памяти – сейчас же вспомнила и Васю, и его свистульки!
Я бродила по квартире, куда привел меня вещий сон, и всюду мерещились мне призраки моих соседей, тени забытых предков следовали за мной по опустевшим комнатам, клетушкам и каморкам, по коридору, уходящему в бесконечную даль, увешанному когда-то лыжами, корытами и тазами, где по-прежнему высился незыблемой скалой над морем великий и ужасный гардероб.
В памяти потихоньку всплыли тусклый коридорный свет, еле уловимые запахи, которые остаются в пустых комнатах, помечая каждую особенной воздушной печатью, дорогие голоса, умолкнувшие навеки.
Меня ведь все любили, и мама меня любила, и папа любил, и дедушки с бабушками души во мне не чаяли, плюс уйма тетушек, дядьев, двоюродных, троюродных, четвероюродных сородичей, и все они с того конца Москвы перлись к нам в гости с гитарой – попеть-погулять, сдвинуть рюмки, – со своей кастрюлей селедки под шубой…
Однажды эту кастрюлю мамины сестры оставили на автобусной остановке, заболтались и забыли на скамейке! Потом спохватились, долго ехали обратно, и – что удивительно – селедка под шубой так и стояла, никто на нее не покусился.
Это казалось навечно установившимся бытием. А теперь все осыпалось, рушилось, протекало, валялось без призора. Я не удивилась бы, если под ногами у меня действительно колыхалась ковыль-трава, а себя обнаружила бы я на тихом берегу Нила в лунном свете, внимающей арфе, со взором, устремленным в пустоту меж Сатурном и неподвижными звездами.
– Художника-то вспоминаешь? Илюшу? Еще у него винтика в голове не хватало? – И Пелагея махнула рукой на комнату, откуда в осеннюю пору сердечный приступ похитил ее хозяина.
Из-под двери лился голубоватый свет, все оставалось зыбким, неопределенным, и слышался шелест голосов под приглушенные гаммы пианино.
Старое и раздолбанное, оно долго стояло в коридоре, все на нем играли кто во что горазд. Потом вынесли на улицу, там его разломали соседские дети, вырвали клавиши, струны, и оно пропало.
– А ты чего пришла-то? – спросила Поля, когда я засобиралась домой.
– Да вот, соскучилась по родным местам.
– Это я понимаю. Сама скучаю по Шпицбергену. Хотя там погодка, скажу я тебе…
– Я забегу на дорожку? – говорю.
О, неизменный антураж старинной московской уборной со ржавой вспотевшей трубой и чугунным бачком, венчающим собой историческое сооружение, сработанное еще рабами Рима. О, металлическая цепочка, потускневшая от времени, но все еще поблескивающая в лучах голой лампочки без всякого плафона, берущая начало от могучего рычага, который еще немного – и перевернет этот мир, с до боли знакомой фаянсовой белой ручкой, свисающей над унитазом! А вдрызг исшарканный, там-сям отбитый кафель на полу, облупленные стены и, наконец, вместительная антресоль, где ковбой Гарри как зеницу ока берег уйму кирзовых лыжных башмаков, окантованных рантами, а что? Шерстяной носок натянул, и вперед!
Целую вечность никто не открывал эти дверцы, не заглядывал в темные своды, с незапамятных времен пылились там откипевший чайник, отгоревший утюг, обгрызенный веник, лыжный ботинок на шнурке с подошвой из твердой резины с тремя дырочками под носком, замусоленные учебники для начальных классов, стопка журналов “Работница”, ватный Дед Мороз в полиэтиленовом пакете…
И когда последняя надежда, которую я питала вопреки здравому смыслу, готова была растаять, на верхней полке, где скучали эмалированный бидон с цветочками на боку и трехлитровые банки, из-за куска линолеума и паркетных досок вдруг выглянул край подрамника, обитый холстом, аккуратно пришпиленный на край рейки черными гвоздиками.
Я влезла на унитаз, потянулась и осторожно, придерживая доски, вытащила подрамник.
“Три стороны камня” было написано на обороте тоненькой кисточкой – ламповой копотью. “Райке Абрикосовой на память в день рождения”.
– Моя Матильда корку отмочила, – говорил Федька, вернувшись из экспедиции к нашему с Павликом счастью. – Могу себе представить эту сцену! Стоит на унитазе Райка, страшно довольная, прижимая к пылающей груди последнее на этой Земле полотно великого мастера размером шестьдесят на сорок, явившееся ей во сне!
Да, это была она: бескрайняя кромка вдоль сияющих вод, раздвинувшая горизонт. Сквозь толщу белого тумана смутно проступали крылатые фигуры, едва определяясь, но не выплывая до конца; “Ребус не должен быть разгадан!” – любил говорить Золотник. Чудился только тихий подъем этих существ в вышину, лучащуюся в начале, середине и конце и не имеющую ни того, ни другого, ни третьего.
Издалека она казалась сплошь пространством света, но если присмотреться, этот свет разливался над холмами и водами, покрывал землю – плавными шажками, создавая неуловимый ритм.
Все перепуталось, смешалось, что это было, греза ли, реальность – я и сама не разберу.
Придется излагать, как запомнилось, пускай с пробелами, кто-кто, а ты со своей ненормальной памятью в мельчайших деталях восстановишь цепь событий. А что останется за бортом, восполнит твой беспечный ум, отстроив недостающие звенья, как он это обычно и делает.
Я даже не поручусь за то, что в одно апрельское утро к нам явился Флавий – с видом загадочно-торжественным вручил Федору “Камасутру”, мне – “Кулинарию Вед” в твердом переплете, я ее открыла, я всегда сразу открываю книгу, если она попадает мне в руки, на любой странице и читаю навскидку пару фраз, иногда этого бывает достаточно, например, прошлым летом на скамейке в парке Царицыно кто-то оставил “Страсти души” Декарта.
