“В нашем сердце, – там было сказано, – постоянно присутствует теплота – вид пламени. Это пламя и является материальным принципом движения наших членов. Первым действием этой теплоты является…”
Тут из кустов бузины, застегивая ширинку, вышел обладатель “Страстей души”, ни слова не говоря, забрал своего Декарта и гордо удалился, поэтому сей перечень так и остался для меня загадкой. В отличие от “Кулинарии Вед”, где я на всем скаку получила исчерпывающее наставление: “Пури, пресная лепешка, поджаривается на масле”.
– Пришел проститься, – сказал Флавий. Коротко и ясно.
– То есть? – не понял Федор.
Он уже не мыслил нашей жизни без Флавия.
Я же давным-давно, возможно, с той самой минуты, когда он подошел ко мне стрельнуть сигарету и попросить огонька под лестницей в курилке, поняла, что, кроме божественной встречи в этом мире, нам еще предстоит бездонная разлука. Увы, ей, видимо, наступила золотая пора. Ибо такие связи, как наша с Флавием, предопределенные на небесах, не могут оставаться вечными на этой земле, в какой-то момент они должны перекочевать к иным планам бытия.
– Я знал, я давно подозревал, что должен был родиться в более мягком климате, – сказал Флавий. – Читайте! – И протянул нам письмо, начертанное каллиграфическим почерком золотыми латинскими буквами с круглыми верхушками, которое принес ему почтальон, велел расписаться и вручил лично в руки крафтовый конверт с маркой ужасающе далеких и несбыточных стран, за которую мы бы с Вовкой в детстве, не раздумывая, продали бы душу хоть ангелу, хоть черту лысому, – из какого-то, мать честная, королевства Челбахеб.
На обратной стороне конверта – сургучная печать с узкой ленточкой. И таким оно прибыло потрепанным, будто послание Флавию из Челбахеба пересекло на джонке бушующий океан, потом по горам, по долам, по разъезженным колеям неслось на почтовом дилижансе, мчало сквозь вьюгу на тройке с бубенцами или его всю дорогу нес в клюве почтовый голубь, я не знаю. Вид у всего этого был довольно допотопный.
– Там у них, в Челбахебе, умер король, – доверительно сообщил мой друг. – А преемника не оставил. Они проследили генеалогическое древо и поняли, что во главе Челбахеба должен стоять крутой пацан вроде меня.
– Разве реально существует такое местечко? – удивился Федор. – А это не что-то вроде Лисса с Зурбаганом?
– Челбахеб – крошечное государство в Филиппинском море на острове Балбедаоб, такое же отсталое, как Россия, но меньше и добрее. Там очень добрые и наивные люди, бесконечно темные. Живут они бедно, но счастливо. У них есть гимн, герб и флаг, абсолютная свобода слова и космическая программа.
– Да ты им всю экономику развалишь! – воскликнул Федька. – На чем она у них зиждется?
– На птичьем помете и минералах морского дна, – с гордостью произнес Флавий. – И правильно, я считаю, – рассуждал он, усаживаясь за стол, я ему налила кислых щей. – Не должно быть роста экономического, понимаете? Это ошибка, в погоне за наживой уходит качество, а из-за мусора и падения уровня жизни увеличивается нагрузка на окружающую среду. Вещи производят и выбрасывают, а люди несчастны. Челбахебяне же, – и он прислушался к новому всеобъемлющему слову, столь многое говорящее его сердцу с недавних пор, – желают исключительно спасения души, надеясь на бога единого Нгирчалмкуука… И на меня.
– Так ты же ничего не умеешь, – удивлялся Федор.
– Почему? Я умею лежать, гулять и танцевать, этого достаточно для абсолютного монарха, – сказал Флавий. – В случае чего мне придет на помощь совет вождей. А нет – так буду сам колупаться! Главное, – добавил он, – что я не знаю их языка. И никогда не узнаю. Выучить его невозможно, у них нет письменности, а священные предания от поколения к поколению передаются барабанным боем.
– Зачем тебе все это нужно? – встревожился не на шутку Федя. – Туда небось оформляться – от одних прививок можно умереть. Ладно я – стреляный воробей. А ты, брат, соломинка на ветру, колосс на глиняных ногах, гигант исключительно духа…
– Пора валить отсюда, тухлое место – периферия, вся движуха в центре галактики, – убежденно говорил Флавий, налегая на щи. – Тонкое дело, конечно – куда входить, куда не входить: сначала я как-то застремался, потом подумал: раз мне пришло приглашение, как я могу не ехать, вы соображаете? Колышкин отбыл на Кёльнщину, потому что в России не ценят его иероглифов на небе и на воде, Бубенец подался в Лос-Анджелес, решил основать музей в Силиконовой долине…
Видно было, что друг мой – на пороге большого выбора: если уж он решил перейти от созерцания к решительным действиям, то остановить его не могли никакие силы. А я гляжу на него с замиранием сердца, как будто мы только встретились, – и не могу наглядеться. Казалось, что взгляд его умиротворял Вселенную, а также способен был укрощать град и гром. Покой и блаженство исходили от него, как будто Флавий уже стоял у Престола и в руке держал ключ от Небес.
Лишь одно могло бы его остановить – балет “Сотворение мира”. Но он знал, что Голопогосов никогда не закончит свою партитуру.
– Я буду слушать шум океана, – сказала я. – Включу, закрою глаза, и мне будет казаться – мы сидим с тобой рядом и смотрим на волны.
– Только слушай Тихий, а не Атлантический, – озабоченно сказал Флавий. – А то все будет не то: другая плотность, другая соленость, – не перепутай.
– Что ж, – сказал Федор. – Пиши нам, звони. Кстати, узнай, какие там есть пещеры! Я к тебе наведаюсь.
– Я буду ждать тебя, как царь Соломон царицу Савскую, – ответил он Феде.
Мы обнялись, как родные братья, и Флавий крепко прижал меня на прощание к нагрудному карману с очками.
На майские праздники Соня отправила меня в Евпаторию. Решительно забрала деньги, которые принес Бубенцов от продажи “Юдифи и баклажана”, папочка добавил, и родители приобрели мне путевку в санаторий “Планета” – три звезды.
– Раечке надо отдохнуть, – произнесла Соня тоном, не терпящим возражений, к ужасу Федора, который задолбался со своим кадастром и как раз паковал рюкзак, намереваясь пуститься в очередное странствие.
Но Соня и слышать ничего не хотела.
– У Раечки усталый вид, – нагнетала она обстановку. – Эти ее непроизвольные взлеты и свечение головы в темноте – нельзя не придавать значения таким аномалиям!
– Полетает и вернется, – успокаивал тещу Федор, пытаясь увильнуть от роли оседлого домохозяина и отца-одиночки. – Никто тут ничего не имеет против Райкиного сияющего скворечника!
Федька врал. Его дико нервировало все, испускающее свет во мраке. Он обладал тончайшей чувствительностью к любым эманациям. В царстве Плутона беспробудная темень, а дома – и картины светятся, и голова на соседней подушке. В такой обстановке тревожные снятся сны, мелатонин ни хрена не вырабатывается, снижается концентрация внимания, и вообще можно стать лунатиком! Но Софа таки настояла на своем, несмотря на его отчаянную демонстрацию протеста.
В купе расположились мои попутчики. Гарник Гамлетович лет пятидесяти – с пузцом, бывший работник армянской железной дороги, служитель пищевой промышленности. Чей-то неясный контур на верхней полке – семьдесят девятого года рождения. И женщина по фамилии Родина, которая, не дожидаясь отправки поезда, с эпическим размахом раскинула перед нами полотно своей биографии в реальном времени.
