Главным действующим лицом ее жестокого романса был муж – красавец-хохол, глаза голубые, во-от такие, как полтинники… При живой супруге и сыновьях все ими вместе нажитое он завещал двум сестрам-ехиднам, которые, стоило этому бедолаге покинуть земные пределы, ободрали Родину как липку: захватили автомобиль “Оку”, оккупировали домик в деревне и в придачу оттяпали полквартиры с окнами во двор, правда, она мечтала, чтобы окна выходили на шоссе, поскольку шум машин ее не беспокоит, а вопли разных психов достают, и даже очень. Прошлую ночь она вообще не спала.
Родина ожесточенно костерила своего героя, и я, не в силах вынести накала этой страсти, покинула купе. Хотя, как инженеру человеческих душ, мне стоило бы смиренно внимать рассказам о путях мирских. Ведь я совсем не знаю жизни: Флавий подтягивал мне за веревочку небо, Федор – хтонические глуби, а жизнь земная вечно ускользала от меня.
Эх, распадается наш симбиоз гриба и водоросли. Писателем трудно подзаработать, даже если отдаться всем сердцем писательскому ремеслу.
– Делаешь что-нибудь? – иногда спрашивал Флавий.
– Да, пишу одну штуку.
– О чем?
– Об одном человеке…
– …Я понял! – Флавий целиком и полностью удовлетворялся этим ответом.
Но я всегда рассказывала ему о своих безрассудных идеях, он их называл “придумками антилопы”. И благородно подбрасывал мне сюжетные повороты, когда я буксовала, обычно это случалось на финише.
Иной раз задумаешь вещь как рассказ, круглишь, норовишь подбить бабки, глядь, он разросся в повесть, а там и до романа недалеко! Незамысловатая цель, которую ты поставил в начале, по ходу преображается, а то и вовсе рассеивается, какие-то новые очертания проступают на горизонте, довольно расплывчатые, ты тщетно пытаешься сфокусировать кадр – но только дымка и облака связывают воедино горы и реки.
Боюсь, мне теперь суждено до последних дней тянуть нескончаемую канитель, которая так и останется незавершенной. Вроде заветного предания нашей попутчицы: когда я вернулась в купе, прошвырнувшись по платформе в Рязани, тема коварного завещания продолжала оставаться на первых страницах таблоидов.
Однако терпеливых слушателей ожидала феерическая развязка. Оставшись при пиковом интересе, Родина дала себе клятву ни при каких обстоятельствах не выходить замуж за хохла. А год назад сошлась с одним мужчиной… Уже они задудели в одну дуду, дело покатилось к свадьбе. И вдруг выясняется, что его фамилия Порошенко!!!
Теперь она не знает – выходить за него или нет.
– А сколько вам лет? – поинтересовался Гарник.
– Шестьдесят пять, – скромно ответила Родина.
– У-у-у, – махнул он рукой, – рано. Замуж надо выходить в семьдесят, чтобы скорую помощь было кому вызвать.
Тут у него зазвонил телефон, это звонил аксакал Гамлет. Гарник встал и стоя разговаривал с папой, у него аж лоб вспотел.
– Папа, – говорил он взволнованно. – Я еду, в купе. Соседи какие попались? Хорошие, все в порядке. Ты сам как? Папа, ты как? Сейчас я скайп включу, будем с тобой по скайпу переговариваться.
Наверно, хотел нам папу своего показать, какой он – в папахе барашковой, с тростью, сидит на фоне Арарата.
– Так вы Гарик? – спросила Родина. Ей показалось, что его папа так ласково назвал.
– Я – Гарник!!! Гар-ник – запомните это имя! А никакой вам не Гарик.
– …А то сейчас, – продолжала Родина, – все киргизы, узбеки, казахи – берут русские имена. Он там Ахмет какой-нибудь, а представляется Алексей.
– Я никогда такого делал, – ответствовал гордый армянин. – У меня бизнес повсюду. Я пищевик. Занимаюсь кондитерскими изделиями. Стараюсь по-честному, но и мое тоже рыльце в пушку, что говорить о других отраслях? В советское время у колбасы было двадцать составляющих, а сейчас в ней нет главного! Соки вообще пить нельзя, одна дребедень! А если вам доведется увидеть, чем кормят тиляпию в рыбных хозяйствах, вы навсегда забудете дорогу в рыбный магазин!
Он сдвинул грозные брови, вышел из купе и лязгнул дверью.
Мы похолодели с попутчиком семьдесят девятого года рождения, так за весь путь и не вымолвившим ни слова.
А Родина – как ни в чем не бывало:
– Я так боялась ехать в поезде, вдруг попался бы пердун? Или пьяница, сидел бы пиво пил всю дорогу в майке. Ну, этот вроде ничего, нормальный.
И все жалела, что мы будем с ней в разных санаториях. Я в “Планете”, а она в “Мечте”.
– Ты, Рая, не храпишь, только зря ночник не гасишь, – сказала она утром. – Какой сосед по комнате пропадает!
Солнце, цветущие сады, ну просто все цвело, что может и не может, – каштаны, розовый миндаль, гранаты, родные бузина с боярышником, дружно взялась сирень около помойки пансионата. Под балконом айва на глазах распускала цветы, точь-в-точь яблоневые, но размер! Эх, не суждено мне увидеть, как эти гиганты превратятся в каменные плоды, из которых Иовета по осени варила любимое наше с Флавием айвовое варенье и всегда мне давала с собой в баночке из-под майонеза – угостить Пашку.
Море здесь потеплее, чем в других местах Крыма. Многие уже купались, но жаловались на обилие медуз. Медузам тоже нравилось теплое море.
– Их тут бывает о-о-очень много, – предупредила Родина. – Это даже не медузы. Это огромные скользкие жалящие арбузы.
Точнехонько в четыре двадцать утра, невзирая на погоду, за окном певчий дрозд выдавал свою начальную протяжно-звонкую флейту. Минут пять он солировал, а я уже предвкушала, как грянут каменки и трясогузки, жаворонки, коноплянки, пеночки-трещотки, зеленушки, камышовки, нет-нет и вклинится в этот щебет с посвистом и чириканьем невиданный мной никогда чернолобый сорокопут, подаст голос козодой.
Где чья ария – не разобрать, лишь кольчатую горлицу я выделяла из общего хора по хрипловатому ра-и-са! ра-и-са! в наступившей тишине, ну и горихвостку с ее фить-фить, тик-тик-фьююю и пламенными перьями на попе.
Вообще, я к птицам неравнодушна. В стране Челбахеб, например, куда навострил лыжи Флавий, росли деревья, плоды у которых – зеленые птицы. Да и у нас над Москвой обычная стая ворон, парящая в безнадежно сером, бетонного цвета небе, – такая красотища!
Летели упоительные дни, часы, минуты, хотя время тут не летело, нет, оно словно преподносило тебе мгновение за мгновением, приостанавливаясь, давая редкую возможность оглядеться. Буквально каждый миг я впитывала всеми фибрами души, болтаясь по Евпатории, о которой тосковал Золотник, но никогда сюда не возвращался, боясь увидеть не такой, какой она снилась ему ночами.
Казалось, он не произносил названия улицы, лишь припоминал, что в окнах веранды ветки покачивались от легкого дуновения вечернего ветерка. Да и сохранился ли бабушкин дом с крыльцом и окнами, в которые Илья любил смотреть, говорил он, “как в грустные зеркала, где отражался уходящий день”?
