Чтобы снизить риск, мы можем договориться о хранении мудрости только наиболее выдающихся людей. Эйнштейн отличается от обычного человека тем, что у него уникальный набор синаптических весов – удачное сочетание доставшегося ему при рождении и результата обучения в течение всей жизни. Когда вы строите и обучаете нейронные сети, происходит нечто похожее. Вначале у вас есть много похожих сетей с одинаковым количеством нейронов, вы их обучаете и смотрите, что из них выйдет. Некоторые становятся гениями, которые блестяще выполняют поставленную задачу, а некоторые не оправдывают ожиданий, застревая в субоптимальных состояниях. Сети-“гении” не получаются от добавления дополнительной информации. В конце концов, они состоят из того же количества нейронов. Но им каким-то образом удается выработать удачную схему синаптических связей. А вы даже не можете определить конкретные удачные синапсы. Нельзя сказать: “Вот, смотрите, у этого тормозного синапса – идеальный вес. Какая красота, какой гений!” Нет, инженер не понимает, в чем конкретная причина блестящей работы системы. С помощью обучения и в результате случайностей система обнаружила набор синаптических весов, с которым задачи неведомым образом решаются лучше. Эту сеть и нужно оставить. Будучи неприкрыто прагматичной, оцифровка психики станет сберегать сети, обладающие неуловимым преимуществом. Она будет сохранять людей, в которых выработался хороший набор синаптических связей, дающий полезные навыки. Представьте себе, какую мощь можно обрести, сохраняя эти навыки!
В музыке все пошло бы иначе, проживи Моцарт еще лет двести. Или Бетховен. Да хотя бы Элвис или Джон Леннон. Я не имею в виду, что все изменилось бы к лучшему или к худшему, но подозреваю, что в долгосрочной перспективе музыка изменилась бы меньше. Нам известно из истории, что истинные перевороты в музыке происходили со сменой поколений, когда старая гвардия уходила со сцены, а новая приходила ломать устоявшиеся правила. При успешном переносе личности, вероятно, свежие голоса не пробились бы вперед, а вот старые достигли бы новых высот.
Попробуйте вообразить, как развивался бы английский язык, если бы с нами остались Чосер и Шекспир – они бы вели беседы, писали, преподавали. Большинству современных носителей английского Шекспир кажется тяжелым для понимания, а Чосер и вовсе невразумительным. Языки меняются со временем, и темпы их изменения хорошо изучены лингвистами. Предположительно, всего лишь 6000 лет назад группа людей говорила на утраченном ныне языке, который называют праиндоевропейским, – и от него отпочковалось огромное разнообразие современных языков
[258]. Но лингвистические изменения уменьшились бы, если бы люди, говорившие на том языке, продолжали бы жить среди нас, общались бы с нами, вплетали свои голоса в наш хор. Виртуальные разумные существа могли бы освоить новую манеру говорить – ведь речь меняется со временем у всех нас, – но лингвистические изменения замедлились бы, если бы старшие поколения не умирали. Будь у нас перенос личности, по прошествии 6000 лет мы все еще могли бы говорить на варианте праиндоевропейского.
Не только язык – и мода, и этика, и развлечения, и религия, и культура в целом меняются со сменой поколений. Несмотря на то что у нас есть книги, мы регулярно переизобретаем велосипед. Представьте себе, что люди из прошлого, которые не умирают, придали бы культуре больше инертности. Динамика культурных сдвигов полностью бы изменилась.
Вообразите, как бы это повлияло на политику. Философ и писатель Джордж Сантаяна сказал: “Кто не помнит своего прошлого, обречен пережить его вновь”
[259]. Мы так и делаем. Мы повторяем историю, потому что страдаем поколенческой амнезией. Политическая память стирается не полностью: период ее полураспада – примерно два-три поколения. Речь не о том, что уходит интеллектуальное знание. Школьники все так же учат основные исторические факты, но пропадает непосредственная близость, эмоциональная сила личного воспоминания. Со временем история становится теоретической. После тяжелых уроков Второй мировой войны весь мир остерегался популизма и фашизма. Но участники тех политических событий ушли, в новых поколениях острота воспоминаний утихла, и все больше людей отрицает даже базовые факты. Популизм и фашизм вползают обратно в мир, хотя 50 лет назад это показалось бы невозможным.
Уверен, практически любой без труда приведет примеры циклических исторических ошибок, совершаемых цивилизациями. Неважно, насколько точно сохраняется буквальное знание в наших книгах, – каждое новое поколение, принимая эстафету от предыдущего, жаждет заново изобрести искусство и мудрость жизни. Что было бы, если бы старое поколение не умерло, а так и осталось на вахте? При идеальном раскладе политические умения и мудрость накапливались бы, и мы бы смогли избежать постоянного повторения кошмара. Может быть, политика стала бы больше похожей на науку, наращивая знания и двигаясь вперед. При этом на каждого Ганди, чьей бесконечной жизни мы бы только радовались, нашелся бы Нерон или Гитлер, которого оказалось бы намного труднее уничтожить.
Вообразите теперь, как изменилась бы университетская система. Преподаватель блестяще работает на протяжении 30 лет, учит студентов, заседает в комиссиях – и получает звание эмерита
[260]. Он остается в должности и продолжает работать. Потом умирает. Из эмерита его повышают в мортем. Ему больше не нужен кабинет – только пространство на платформе, куда перенесена его личность. Оттуда он продолжает преподавать и заседать в комиссиях по видеосвязи – в общем, как и раньше, делится своими уникальными знаниями и мудростью. Если это преподаватель истории, он будет особенно ценен для новых поколений, которые захотят из первых рук узнать о том, каким был мир века назад. Только представьте, какие исторические знания оказались бы нам доступны, если бы государственные служащие Древнего Египта могли сами поведать о своей жизни. Но также представьте, как трудно было бы молодым ученым нашего времени получить постоянный контракт в университете, забитом поколениями умерших профессоров.
Обычно глубоких стариков трудно представить активными участниками жизни общества. Их немного, они так хрупки и так сильно отстали от последних тенденций. Я встречал людей – правда, их все меньше – у которых никак не укладывается в голове, что такое компьютер, и которые не знакомы с интернетом. Некоторые даже смартфонами не пользуются, потому что не хотят разбираться в них, – слишком много нового для мозга. Но все остальные живут в эпицентре бума технических изобретений, который выталкивает старшее поколение на обочину. Мы существуем в истончающемся срезе настоящего, в перегрузке информации сегодняшнего дня. Но, хорошо это или плохо, перенос личности на искусственный носитель кардинально все изменит. Старики перестанут быть вымирающим видом. Они будут жить бок о бок со всеми остальными и хранить верность старому, привычному образу жизни. Культурные новшества обычно приходят от младших поколений, а старшие им сопротивляются. Если старшее поколение не сойдет со сцены, оно изменит демографическую картину и наверняка склонит культуру в сторону большей устойчивости. Вот парадокс – цифровое посмертие, с одной стороны, радикально изменит общество, а с другой – сделает его консервативнее и замедлит его изменения.
