Арестантский экипаж 23-012-Лебенсборн
Служащие станции отстегнули от кареты лошадей и отвели в стойло. Возница тут же исчез за трактирной дверью.
Карету окружили мужчины и парни. Одни принялись свистеть, другие кидали камни, выкрикивая:
– Готовьтесь, кобылы, отрабатывать.
– Объединённый полк копейщиков Брустерблю заждался, – хохотнул солдат с полным мешком даров.
– Будете знать, шлюхи, как воевать с нами!
– Эй, трофеечки, скоро оцените, на что способны мужики Химмельблю!
Один юноша осмелел и запрыгнул на бортик экипажа. Вцепившись в решётку, старался разглядеть что-то за занавесками.
– А ну прочь! – приказал охранник на крыше. При этом даже не шевельнулся, чтобы зарядить арбалет.
Появился грузный красномордый мужчина в помятых латах и ножнами без меча.
– Ра-а-азойдись! – приказал он. – Всем отойти на расстояние десяти шагов от арестантского экипажа. И хватит портить собственность Гувернюра. Если кто-то ещё бросит камень в этих грешниц, буду расценивать как нападение при исполнении служебных обязанностей.
Люди шагнули назад, а парень выжидающе повис на карете.
– Щас я тебя, – запыхтел охранник, ощупывая ножны.
Убедившись, что в них нет меча, открыл дверь в передней части кареты, там, где располагалась скамейка возницы, и начал искать оружие. Достал-таки меч и лениво взмахнул. Даже издалека мне видно, что лезвие покрыто пятнами ржавчины.
Парень отпустил решётку и спрыгнул на землю.
– Уважаемый кэр, – обратился к нему Баэст.
– Капрал охранной службы, – резко поправил красномордый, вкладывая меч в ножны.
Развернулся и пошёл в трактир. Баэст увлёк меня за собой:
– Капрал, я и мой друг имеем к вам предложение.
– Нельзя, – покачал головой капрал.
– Но почему же?
– Везу трофеечек в армию. Пусть там их портят.
– Я и мой друг не бедные люди, можем позволить себе кое-какие расходы.
Капрал остановился, огляделся. Наклонился к Баэсту и шепнул:
– Пятьдесят.
– За шлюху? Не многовато ли?
– Это трофеечки, уважаемый кэр, не путайте.
– За двух, – быстро сказал Баэст. – Мне и другу.
Капрал посмотрел на меня:
– Что-то ваш друг не особо рад.
– Он из Енавского Княжества, там все грустные.
– А! Загадочная енавская душа? Ладно, за шестьдесят берите двух. Только чтобы без убийств. И не калечить.
– А если чуть-чуть?
– Чуть-чуть – можно. Но так, чтобы всё зажило до приезда в армию.
Баэст захохотал:
– Да ладно, капрал, будут смотреть солдаты, с фингалом баба или нет?
– Это верно. Бойцы расхватывают трофеечек, не глядя ни на лицо, ни на возраст.
Баэст достал монету в пять пеньгенов:
– Друг, остальное с тебя. Запиши на счёт расходов по гражданской аттестации. Она тебе не меньше, чем в тысячу обойдётся.
Я передал недостающую сумму Баэсту. Мы все отошли за угол трактира. Баэст положил деньги в пустую бочку и прикрыл корзиной. Капрал снял с пояса мешочек и набил трубку. Закурил, прошёлся взад-вперёд. Потом непринуждённо убрал корзину и сунул руку в бочку.
Пересчитав деньги, дал знак арбалетчику на крыше арестантской кареты. Тот спустился вниз и встал у дверей, поджидая меня и Баэста.
3
Внутренности арестантского экипажа 23-012-Лебенсборн напоминали вагон: узкий коридор из конца в конец, по левой стороне – комнаты без дверей. Трёхъярусные койки комнат заняты женщинами.
Первое что поразило – плотный липкий воздух, заполненный тысячами цветочных ароматов. Но с каждым вздохом всё яснее ощущался запах пота. Второе – праздничный вид. Все трофеечки одеты в яркую одежду. Пышные платья с вырезами на груди. Все завиты и причёсаны. Напомажены, напудрены.
И только потом я посмотрел в их глаза.
Тоска, боль, горе, ненависть… В каждой паре глаз, – карих, чёрных, серых, синих и даже необычных для землянок фиолетовых, – полный набор существительных, обозначающих страдание.
Я никогда не стремился стать документальным фотожурналистом. Во многом из-за того, что не был уверен в своей способности оставаться безучастным к чужому страданию. Разглядывая снимки из горячих точек и лагерей беженцев, понимал, что сам навряд ли смог бы изо дня в день погружаться в океан людских страданий, чтобы сделать несколько удачных кадров, которые получат награду от какой-нибудь негосударственной организации, типа, «Репортёров без границ».
Как упоминал ранее, на такое способны только люди без души. То есть настоящие фотографы.
Мой учитель фотографии был таким. Он – известный фоторепортёр, побывавший во всех странах, где американцы или устанавливали демократию, или где местные жители, одичав после установления демократии, сбрасывали правительство, чтобы заменить его шариатом.
«Ты, Матвей, знаешь кто? Ты эмпат, – говорил фоторепортёр. – Ты можешь фотать девок для корпоративных календарей, природу, предметку для рекламы, но ты никогда не сможешь запечатлеть жизнь. Ты боишься увидеть её сквозь объектив. Боишься, что тогда всё мировое зло станет очевидным и для тебя. Ты боишься правды, поэтому предпочитаешь постановочную съёмку, да искусственный свет».
Известный фоторепортёр каждый день выпивал бутылку виски. Вероятно, для того, чтобы забыть очевидность мирового зла.
Я и Баэст, сопровождаемые арбалетчиком, шли по коридору. Баэст по-хозяйски задерживался у дверного проёма, окидывал взглядом кровати.
– Встать, шлюхи! – кричал арбалетчик. – Разлеглись, понимаешь… вам тута не родной дом.
Девушки покорно поднимались, по очереди поворачивались, чтобы мы оценили фигуры.
– Старая, – комментировал Баэст. – Тощая, большой нос, маленькие груди, плохая причёска, форвиррка, ненавижу форвиррок…
Отверженные трофеечки облегчённо вздыхали и садились обратно.
В одной из комнат Баэст провёл ревизию и хотел было двигаться дальше, как арбалетчик шагнул в комнату и оттолкнул двух трофеечек, стоявших почему-то плечом к плечу.
Оказалось, что они скрывали собой девушку. Ей было лет шестнадцать, даже яркий макияж и нелепое голубое платье с треугольным вырезом на плоской груди не скрывали возраст.
– О-о-о, – сказал Баэст и шагнул вслед за арбалетчиком. – Беру.
– Форвиррка, – пояснил арбалетчик. – Вы же не любите их.
– Такие конфетки не имеют национальности. – Баэст вцепился в руку девушки и потащил в коридор. Она что-то залопотала на непонятном языке.
