В августе следующего, 1506 года Кастильоне возглавил посольство от герцога Гвидобальдо к Генриху VII, королю Англии. История началась еще в 1504-м, когда английские послы прибыли поздравить папу Юлия с избранием; при этом Гвидобальдо, как гонфалоньеру Церкви, была вручена мантия ордена Подвязки – свидетельство высшего почета в островном королевстве. Той же чести некогда был удостоен его отец, а теперь король счел своевременным подтвердить высокое уважение, которым традиционно пользовался в Англии урбинский дом. Но собственно посвящение в члены ордена, с вручением его знака на золотой цепи, совершалось королем лично. Поскольку герцогу ехать в Англию было не под силу, его лицо, согласно уставу ордена, мог представлять некий «благороднейший и безупречный рыцарь». Чтобы придать Бальдассаре больше блеска и веса, папа Юлий сделал его рыцарем ордена Золотой шпоры, одной из высших регалий Святого престола.
* * *
В свое время герцог Федерико отправлял английскому королю в качестве даров породистых лошадей и охотничьих собак. Гвидобальдо посылает картину «Святой Георгий поражает дракона» (св. мученик Георгий – небесный покровитель ордена Подвязки), работу Рафаэля.
Рафаэль был рано осиротевшим сыном придворного художника и поэта Джованни Санти, около двадцати лет отдавшего украшению урбинского дворца и прославлению его обладателей. Герцогская семья поддержала одаренного мальчика, взяв на себя расходы на его обучение у знаменитого Перуджино. И вот уже Рафаэль, всего лишь двадцатилетний, с удивительной быстротой завоевывает славу первой кисти Италии. В пору признания и славы он хранил со своими синьорами самые теплые отношения, а те гордились им как подлинной звездой своего небольшого государства.
Дарить друг другу произведения искусства в начале XVI века среди европейских монархов было еще вовсе не в обычае: Гвидобальдо решился на это едва ли не первым. Понимая это, он послал вместе со «Святым Георгием» и более традиционные подарки: лошадей и охотничьих собак. В любом случае выбор герцога выражал нечто новое в представлении монарха о себе и своей общественной роли. С одной стороны, он посылал как бы некую местную редкость, подобно тому, как послал вместе с картиной и добрых мантуанских жеребцов, как польский король прислал Юлию II невероятно красивые мантии из русского соболя, а португальский король его преемнику, Льву Х, – слона из только что завоеванного Гоа. Ведь Рафаэль был едва ли не первым знаменитым художником, рожденным в Урбино, да еще и воспитанным при дворе и обученным при содействии герцогской семьи. Поэтому в подарке содержалась и еще одна весть: о государе как о воспитателе и возделывателе прекрасного. В «Придворном» прозвучит и эта идея
[17].
В английское путешествие Кастильоне взял с собой портрет герцогини Элизабетты, написанный Рафаэлем для него лично. В Лондоне он посвятил этому живописному образу два сонета, один из которых мы здесь приведем.
Quando il tempo, che ’l ciel cogli anni gira,
havrà distrutto questo fragil legno,
com’hor qualche marmoreo antico segno,
Roma, tra tue ruine ognuno ammira,
verran quei, dove anchor vita non spira,
a contemplar l’espressa in bel dissegno
beltà divina da l’humano ingegno,
onde alcun havrà invidia a c’hor sospira.
Altri a cui nota sia vostra sembianza,
E di mia mano spesso in altro loco
Vostro valor, e ‘l mio martír dipinto,
Alhor certo, diran, quel chiaro fuoco
Ch’accese da desio più che speranza,
Lo cuor del Castiglion mai non sia estinto.
«Когда время, обращая небо вместе с годами, разрушит это хрупкое дерево – подобно тому, как ныне мраморные обломки древности видны всякому среди твоих развалин, Рим, – тогда люди, в которых теперь еще не дышит жизнь, будут созерцать в прекрасном рисунке запечатленную человеческим талантом божественную красоту, и каждый будет завидовать тому, кто теперь вздыхает. А иные, кому известны ваши черты, ваша добродетель и мое страдание, многократно описанные моей рукою, скажут: поистине, яркое пламя, возжегшее сердце Кастильоне желанием сверх надежды, не догорит никогда»
[18].
Поэт говорит загадочно: если разрушится доска, на которой написан портрет, на чем же будут созерцать люди красоту изображенной? В его стихах? В каком-то мистическом видении? Или он предвидел, что века спустя работы Рафаэля и в самом деле перенесут на холст? Время действительно разрушило «хрупкое дерево»: портрет, о котором здесь говорится, не сохранился до наших дней. Но красота образов Рафаэля за полтысячелетия не померкла; проникнуть в ее глубины, скрытые от поверхностного взгляда, нам немало помогают и писания Кастильоне.
Читатель, конечно, задумается и о том, какие чувства питал молодой придворный к своей госпоже и, если они были так сильны, не грозило ли это его отношениям с господином. По традиции, восходившей к провансальской поэзии трубадуров и проповедуемой ими этике куртуазной любви, жена господина была объектом любовного преклонения для его рыцарей. Как государь был образом Бога, так госпожа принимала на себя черты, близкие к Богородице или олицетворению Божественной Премудрости, и поэтическое восхваление ее придворными поэтами варьировалось от земного и чувственного восхищения ее женской красотой до возвышенного почитания в качестве некой надмирной сущности. К концу XIII века на Юге Франции школа трубадуров пришла в упадок, но ее заветы были восприняты итальянской поэзией «сладостного нового стиля», давшей великие образцы служения Прекрасной Донне в лице Данте и Петрарки. Наследует ей в данном случае и наш герой. И как у обоих названных поэтов любовь к Донне не выходила и не могла выйти за пределы чисто поэтического переживания, так и Кастильоне ни разу в жизни не попытался нарушить границы своей поэтической любви к герцогине Элизабетте. Впрочем, это чувство имело в его жизни столь важное и разностороннее значение, что нам еще не раз придется говорить о нем.
* * *
Путешествие урбинского посольства в Британию сложилось весьма удачно; переход через Альпы и полуторамесячный путь по Франции обошлись без серьезных затруднений. Переправе через Па-де-Кале, как на английский берег, так и обратно, не помешали зимние бури. В начале февраля Кастильоне, полный впечатлений, везя богатые ответные подарки, достиг Ломбардии. Здесь он смог наконец, после трех с половиной лет разлуки, посетить родные места, обнять мать и оплакать младшего брата – одну из тысяч жертв эпидемии минувшего года. Пробыть в родном доме – и где бы то ни было на мантуанской территории – ему было позволено не более трех дней, о чем его специально уведомил посланник маркиза.
