* * *
Текст «Диалога» попал в руки Кастильоне в августе 1528 года. Имевший совсем другой официальный статус, чем его автор, Кастильоне, не обращаясь к Вальдесу непосредственно, послал к нему своего секретаря с советом «хорошенько подумать и не делать неподобающего дела». Вальдес ответил, что книгу больше не распространяет и в печать не отдает. Однако у нунция были другие сведения: в частности, до него дошло, что копии «Диалога» разосланы в Италию, Германию и Фландрию и что при дворе ведутся-таки разговоры о его напечатании. Тогда Кастильоне обратился к самому императору Карлу, указав, что писания близкого к нему молодого чиновника, откровенно враждебные католической церкви, вредят делу наметившегося сближения между Империей и Святым престолом. Карл ответил уклончиво, после чего известил Вальдеса о действиях нунция. Вероятно, император и его приближенные хотели свести дело на уровень личной полемики, чтобы не обсуждать его на уровне официальном: Вальдесу предоставлялось самому защитить перед нунцием свое сочинение. Тот направил Кастильоне письмо, где, почти не пряча раздражения за ритуальной вежливостью, подчеркивал, что за правоту его дела ручается согласное мнение многих уважаемых людей (первыми были названы Гаттинара и имперский посланник при Ватикане Хуан Мануэль), что печатать свою книгу он не собирается, не считая ее за что-то великое, но и отказываться от нее не станет. Навряд ли Кастильоне мог ожидать другого ответа.
В октябре 1528 года нунций взялся за большое письмо Вальдесу. По жанру это письмо воспринимается как открытое, предназначенное для публики; тем не менее оно дошло до нас лишь в единственной копии 1579 года, переданной в Государственный архив Турина из одного фамильного собрания, – что ставит вопрос: было ли оно в реальности направлено еще кому-либо, кроме прямого адресата? И даже более того: было ли оно вообще отправлено или так и осталось в бумагах автора? В архивах Испании этого письма нет, и до XVIII века, когда рукопись была найдена, о нем никто не знал. Тем не менее по языку, манере строить предложения, отдельным фразеологическим конструкциям оно, несомненно, подлинное.
Свирепый тон этого документа, в этом отношении не похожего ни на что другое, когда-либо выходившее из-под пера Кастильоне, выдает не только глубочайшее душевное волнение, но и, кажется, физическое страдание от усиливающейся болезни. Весь гнев, все негодование, которое за все последние полтора года Бальдассаре не мог выплеснуть, принужденный сохранять в общении с императором и его сановниками неизменную корректность, вырвались в этом письме на волю.
Книжник, легко приносящий в жертву «великой цели» тысячи людских жизней и Рим, со всеми его святынями и памятниками, плодами труда и вдохновения многих веков, вызывает у Кастильоне настоящую ненависть – чувство, вообще крайне мало ему свойственное. Как Вальдес легко сбрасывает несчастные жертвы солдатского насилия с исторических счетов, так же откровенно и безжалостно Кастильоне выражает надежду на то, что его оппонент закончит свою жизнь в «сан-бенито» – костюме для осужденных трибуналом инквизиции. Для этого он, словно не вполне надеясь на силу аргументов, на протяжении письма многократно напирает на происхождение своего противника. Кастильоне, не чуждый, надо признать, обычных для христиан его времени предрассудков и отчужденно-неприязненного отношения к евреям (в его переписке сыщется пара подобных обмолвок), явно не был последовательным юдофобом: иначе он не выписывал бы себе из Италии в Испанию за тридевять земель сочинения философа Леона Еврея, не восхищался бы музыкантом еврейского происхождения Якопо да Сан Секондо, не водил бы дружбу с испанскими офицерами из марранов. Но в письме Вальдесу ему все средства кажутся хороши; он явно нацелен уничтожить врага, хорошо зная, сколь лакомой добычей для испанской инквизиции являются крещеные евреи. Массовая фабрикация против марранов дел «о вероотступничестве», суд по которым зачастую завершался костром, сделалась в Испании статьей пополнения королевской и церковной казны. На это явно рассчитывает Кастильоне, приписывая Вальдесу сознательную подрывную работу против Церкви, государства и мира между христианскими народами.
Верил ли Бальдассаре в то, что ставил в вину своему врагу? Смеем предположить, что нет: как мы видим и из «Придворного», и из переписки, и из биографии, он хорошо разбирался в людях, а люди талантливые его особенно интересовали. Он был способен понять Вальдеса и с лучшей стороны: как того, кто действительно верил, что своими трудами в имперской канцелярии служит очищению христианства и обновлению мира. Разве не с подобной верой в обновляющую силу разума, истины и добра собирался воспитывать своего государя истинный придворный, выведенный в последней части его собственной книги? И то, что Вальдес мыслил это обновление совсем не так, как Кастильоне, вдобавок не затрудняясь тем, что для окончательной победы добра придется пожертвовать бо́льшим или меньшим числом человеческих жизней, разрушенными городами, уничтоженными плодами человеческих трудов, могло ведь быть и вполне искренним; последующая история человечества явила немало ярких примеров в этом роде. Сознательная клевета в борьбе с искренним, убежденным противником всегда остается негодным средством. Трудно допустить, что Кастильоне этого не понимал. Как рыцарь, он вполне был способен осознать, что нарушает правила честного поединка. Возможно, это и объясняет своеобразную и загадочную судьбу письма.
Стоит коснуться еще некоторых важных аспектов письма: они важны независимо от того, было письмо обнародовано или нет, но, с другой стороны, тоже могли повлиять на его судьбу. Ярость Кастильоне, сознательно или нет, обращена не только и не столько на Вальдеса, но куда выше. Неписаным правилом тогдашней политической полемики было, не касаясь достоинства особы, облеченной властью, светской или духовной, со всей силы бить по ее подчиненным
[70]. Знал император или не знал о движении своей армии на Рим, мог или не мог предотвратить погром, – он воспользовался всеми плодами этого злодеяния, не сделав затем ничего ни для исцеления ран города, ни для наказания виновных
[71]. А теперь Кастильоне, в видах будущего сближения двух врагов, папы и императора, приходилось оправдывать обоих в глазах друг друга и общественного мнения. Если молодой Вальдес понимал свою задачу очень просто: чтобы очистить от вины императора, нужно во всем обвинять папу, то от Кастильоне требовалось убедить потенциальных читателей (испанский двор, а возможно, и весь правящий класс Империи и Европы), что для прочного мира и союза между Римом и Мадридом не существует ни объективных, ни личных препятствий; мешают ему лишь происки отдельных ничтожеств.
