Вот и вся карьера «идеального придворного». И разве в одной фортуне тут дело? Разве не логика вещей, решений, поступков привела синьора Оттавиано к такому концу? Уж сам-то Кастильоне прекрасно это понимал. Нет, учебником политического успеха его книгу не назовешь. И приходится признать, что идеал для него не сводится к искусственному подбору тех или иных качеств.
Так что же такое эта книга? Что хочет сказать ею автор? Чему по большому счету мы можем в ней научиться?
* * *
Отвечая на эти вопросы, нам с самого начала нужно держать в памяти важное историческое обстоятельство. Ломбардия, родина Кастильоне, область приальпийская, близкая к Провансу и Бургундии (родовое предание говорит об исторической связи фамилии Кастильоне с обеими этими областями), с XI до XIV века являлась частью ареала знаменитой придворной поэзии трубадуров. В центре внимания этой поэзии, бытовавшей, как известно, на провансальском языке, находилась благородная, утонченная, так называемая куртуазная (фр. сourtois, ит. cortese; от corte – двор) любовь, понимаемая как преданное рыцарское служение госпоже и определяющая все стороны мироощущения и поведения ее носителя. Здесь с представлениями о феодальной иерархии и вассальной верности, с благоговейным, одновременно мистическим и чувственным почитанием Пресвятой Девы причудливо сплеталось поэтическое, юношески-свежее и радостное, как свойственно молодой культуре, восприятие красоты мира. Добродетели, прославляемые трубадурами и культивируемые в круге посвященных – носителей и певцов куртуазной любви, – составляют единый этико-эстетический идеал под именем Cortesia, включающий и доблести рыцарского ряда (мужество, верность, послушание и др.), и общую упорядоченность, гармоническую уравновешенность личности, выражаемую понятием Mеzura (мера), и такое качество, как Joi (радость), означающее способность к открытому и свободному созерцанию красоты в Божьем мире и в человеке. Обладающий этими добродетелями, даже если он не был рыцарем по сословной принадлежности, в рамках куртуазного круга приобретал все права благородства; поэты даже самого скромного происхождения здесь чтились не ниже знати
[80].
Конечно, аристократия духа никогда и нигде не была вполне тождественна аристократии крови, и реальные нравы дворов не совпадали с идеалом cortesia, пусть Данте и настаивал на обратном, говоря: «Cortesia и честность суть одно и то же; а поскольку в старину добродетели и добрые нравы были приняты при дворах – так же как в наши дни принято противоположное, – это слово было заимствовано от дворов [государей], и сказать „cortesia“ было все равно что „придворный обычай“. Но если бы это слово было заимствовано от дворов, особенно итальянских, в наше время оно означало бы не что иное, как гнусность»
[81].
Книга Кастильоне на всем протяжении текста хранит многочисленные свидетельства того, каким живым и сильным оставалось в начале XVI века наследие трубадуров и созданной ими куртуазной этики. Как, конечно, было и в их времена, Кастильоне легче говорить об «идее совершенного придворного», чем об эмпирической реальности; но он, в отличие от Данте, не ищет царства добродетелей при дворах невозвратной старины, а призывает стремиться к ним здесь и сейчас. В этом смысле он ближе к трубадурам, чем Данте, живший на двести лет раньше. Этого словно не замечают многие, утверждая чисто возрожденческий характер его ценностей. Мы не знаем, умел ли наш герой читать на провансальском, или, может быть, ему посчастливилось слышать певцов и сказителей, устно донесших поэзию минувших веков, или он слышал о трубадурах лишь в рассказах стариков, – однако их весть дошла до него совершенно живой и реализовалась не как литературная условность и игра, но как подлинное убеждение и усвоенный образ поведения
[82]. Причем происходило все это в эпоху сверхдержав, наемных войск и огнестрельного оружия, когда рыцарство казалось неминуемо вырождающимся. Ему совсем не нужно было читать на провансальском или слушать сказителей: традиция трубадуров продолжилась в поэзии Сицилийской школы, затем – Сладостного нового стиля, затем – Петрарки, затем – петраркистов, одним из которых – можно сказать, главой движения – был Пьетро Бембо, герой «Придворного».
Создается впечатление, что в слово cortegiania, придворное искусство, Кастильоне вкладывает смысл, близкий к смыслу понятия cortesia у трубадуров и Данте. Отметим, что именно словом «cortesia» он характеризует две личности, изображаемые им с особенной любовью, – Джулиано Маньифико и Оттавиано Фрегозо.
В пользу непосредственной близости Кастильоне к миросозерцанию и этике трубадуров свидетельствует то, что в XIII веке, всего за два столетия до его рождения, северная Италия входила в ареал распространения поэзии и культуры куртуазной любви. Земляком Кастильоне был знаменитейший из трубадуров-итальянцев Сорделло: замок Гойто, где родился Сорделло, находится в двадцати километрах от Казатико – родины нашего героя. Итальянские трубадуры, независимо от места происхождения, подданства и места в феодальной иерархии, были связаны узами дружества между собой и со своими провансальскими и каталонскими собратьями. Память и о них самих, и об их значении для итальянской поэзии и литературного языка сохранялась в кругу друзей Кастильоне, что видно, например, из того, как обстоятельно и уважительно говорят о них участники диалога Пьетро Бембо «Проза о народном языке»; среди них – хорошо известные нам Джулиано Маньифико и Федерико Фрегозо (в предисловии к книге, изданной в 1525 году, Джулиано Маньифико упоминается еще здравствующим, под титулом герцога Немурского, что может относиться к периоду между февралем 1515-го и мартом 1516 года, когда, вероятно, и была завершена в основном работа над рукописью).
Так что же, перед нами экзотический памятник перевода давних, чисто поэтических ценностей и идеалов на язык назидательной прозы своего времени?
И это правда, – но не вся, а лишь ее часть.
В течение веков и отнюдь не случайно книгу Кастильоне сопоставляют с сочинением, во многих смыслах ей совершенно противоположным, – «Государем» Никколо Макиавелли. Начаты обе книги были в одно и то же время, в 1513 году. Закончил Кастильоне своего «Придворного» намного позже, в 1524-м, вероятнее всего успев прочесть книгу Макиавелли. Нигде, даже в частной переписке, он не упоминает бывшего секретаря Флорентийской республики, хотя, без сомнения, знал о нем и, вероятнее всего, встречался с ним лично. Кастильоне, по складу его личности, было легче не писать о людях, слишком ему неприятных. Из сравнения этической направленности «Государя» и «Придворного», как и из всего, что знаем мы о биографии того и другого автора, можно вывести, что, по всей вероятности, граф относился к Макиавелли, как к человеку, политику и литератору, с глубокой антипатией. Но в ходе своей длительной работы над книгой, признавался Кастильоне себе в этом или нет, он не мог не учитывать мысль Макиавелли. То, как он формулирует свою главную задачу – создать образ «такого придворного, чтобы тот князь, что будет достоин его службы, даже если его государство мало́, мог бы именоваться величайшим правителем», – неуклонно ставит перед нами вопрос о целях и о методах этого государя, а следом и о том, что́ есть реальная политика в условиях Италии (да и шире, всей Европы) XVI века?
