XCV
Синьор Гаспаро ответил на это:
– Я не спорю с тем, что намерение влюбленных, их труды и опасности должны иметь своей целью скорее завоевание души, нежели тела любимой женщины. Но те обманы, которые вы у мужчин называете вероломствами, а у женщин – розыгрышами, являются наилучшими средствами к достижению этой цели, ибо кто владеет телом женщины, тот всегда является и господином ее души. И если хорошо помните, жена Филиппелло после всего огорчения из-за обмана, подстроенного ей Риччардо, разобравшись, насколько поцелуи любовника слаще мужниных, и сменив суровость на сладостную любовь к Риччардо, с того самого дня нежнейшим образом к нему привязалась. Вот вам, пожалуйста: чего не могли сделать частые посещения, подарки и многие столь долго выказываемые знаки любви, то сделала в недолгое время простая близость между ними. Как видите, этот разыгрыш (или назовите его вероломством, если угодно) стал прекрасным способом овладеть, как вы скажете, твердыней ее души.
– Ваше предположение, – заметил на это мессер Бернардо, – совершенно ложно. Ведь если бы женщины всегда отдавали свою душу тем, кто обладает их телом, то каждая из них больше всех на свете любила бы собственного мужа. Мы, однако, видим иное. Но Боккаччо был, как теперь вы, большим – и несправедливым – врагом женщин.
XCVI
Синьор Гаспаро ответил:
– Повторяю, я им вовсе не враг; но среди мудрых мало таких, которые высоко ставили бы женщин, – даже если подчас в каких-то своих видах они выказывают противоположное.
– Вы не только женщин оскорбляете, – отозвался мессер Бернардо, – но и тех мужчин, которые относятся к ним с почтением. Однако я, как уже сказал, не хочу пока отходить от моей темы – розыгрышей – и пускаться в столь трудное предприятие, как оборону женщин от вас, великого воителя
{343}. Поэтому закончу уже мою речь, которая вышла, возможно, куда более долгой, чем было нужно, но определенно менее приятной, чем вы ожидали. И поскольку я вижу, что женщины остаются спокойны и терпеливо сносят ваши обиды, то склонен отчасти признать верность сказанного синьором Оттавиано: что их не очень-то заботит, когда о них говорят дурно, кроме лишь упреков в нецеломудрии.
Тогда большинство женщин, по знаку, данному синьорой герцогиней, поднялись с мест и со смехом поспешили к синьору Гаспаро, словно собираясь надавать ему тумаков или сделать с ним то же, что вакханки с Орфеем
{344}, при этом говоря:
– Вот сейчас увидите, заботит нас или нет, когда о нас говорят дурно!
XCVII
И так, частью из-за раздавшегося смеха, частью из-за того, что все повскакали с мест, показалось, что сон, который уже смежал глаза некоторых, рассеялся. Но синьор Гаспаро сказал:
– Хорошенькое дело! Зная, что не правы, они хотят употребить силу и закончить беседу, проводив нас, как говорится, по-браччански
{345}.
– Не бойтесь, этого не будет, – отвечала синьора Эмилия. – Но поскольку вы, видя, что мессер Бернардо утомлен долгой речью, начали говорить о женщинах всякие гадости, думая, что вам никто не возразит, мы выпустим в поле свежего всадника, который сразится с вами, чтобы ваше заблуждение недолго оставалось неотмщенным.
И, обратившись к Джулиано Маньифико, который до сих пор почти не принимал участия в разговоре, сказала:
– Вы слывете защитником чести женщин. Настало время доказать, что это звание досталось вам не всуе. И если за это ваше кредо вы и раньше имели какую-то награду, теперь будьте уверены, что, сокрушив столь жестокого нашего врага, вы намного больше обяжете всех женщин, – так что, даже только и делая, что награждая вас, мы все равно будем чувствовать себя в неоплатном долгу.
XCVIII
– Государыня моя, – отвечал Джулиано Маньифико, – не слишком ли много чести вы оказываете вашему врагу и не слишком ли мало – вашему защитнику? Ведь вплоть до этого момента на все, сказанное синьором Гаспаро против женщин, мессер Бернардо отвечал прекрасно. Уверен, каждый из присутствующих здесь хорошо знает, что придворному подобает относиться к женщинам с величайшим почтением и что благоразумный и учтивый человек отнюдь не должен уязвлять женщину, касаясь ее целомудрия, ни в шутку, ни всерьез. Обсуждать столь очевидную истину – все равно что ставить под сомнение совершенно ясные вещи. Мне думается, синьор Оттавиано несколько вышел из пределов разумного, сказав, что женщины – весьма несовершенные создания, не способные ни на какое доблестное дело, и почти или вовсе не имеют достоинства сравнительно с мужчинами. И поскольку часто словам людей с большим авторитетом оказывают доверие, даже если они в чем-то уклоняются от истины или когда говорят в насмешку, синьор Гаспаро и оказался вовлеченным в заблуждение, будто мудрые мужи невысоко ставят женщин, – что совершенная неправда. Напротив, мне мало приходилось знать достойных мужчин, которые не любили бы и не чтили бы женщин, чьи добродетели и, следовательно, достоинства я не считаю в чем-либо ниже мужских.
Тем не менее, если бы дошло до такого поединка, дело женщин защитить было бы очень трудно; потому что эти господа сочинили придворного столь превосходного, обладающего столькими неземными качествами, что любой, рассмотрев его таким, как его описали, подумает, что такой высоты достоинства женщин достигнуть не могут. Но если уж сражаться на равных, нужно сначала, чтобы кто-то, столь же разумный и красноречивый, как граф Лудовико и мессер Федерико, сочинил придворную даму, наделенную всеми женскими совершенствами, как они сочинили придворного, наделенного всеми совершенствами мужчины. Думаю, что тогда защитник дела женщин, даже если он не весьма силен умом и красноречием, с помощью самой истины мог бы ясно доказать, что женщины не менее доблестны, чем мужчины.
– И даже намного более, – сказала синьора Эмилия. – Что это так, видно уже из самого рода слов: ведь «доблесть» – это женщина, а «порок» – мужчина.
XCIX
Тогда синьор Гаспаро, усмехнувшись, обернулся к мессеру Николо Фризио:
– А вы, Фризио, что думаете об этом?
– А я сочувствую синьору Маньифико, который, обманутый обещаниями и обольщениями синьоры Эмилии, впал в ошибку и сказал такое, что мне, при моем самом добром к нему отношении, стыдно слушать.
Синьора Эмилия ответила с улыбкой:
