XLV
Фризио усмехнулся:
– А вы, должно быть, ваши истории в Евангелии вычитали.
– Я рассказываю о том, чему сам был очевидцем, – ответил мессер Чезаре. – Поэтому, наверное, охотнее, чем вы и многие другие, поверю, что Алкивиад встал от ложа, где провел ночь с Сократом, не иным, нежели дети, которые спят со своими отцами
{437}. Ибо, конечно, такое место и время, как ложе и ночь, кажутся странными для созерцания той чистой красоты, которую, как нам пишут, Сократ любил, не оскверняя никаким недостойным пожеланием. Ведь хоть любил он больше красоту души, чем тела, но любил ее в юношах, а не в старцах, несмотря на то что последние более мудры
{438}.
Ну и, конечно, для восхваления воздержности вы просто не могли найти лучшего примера, чем Ксенократ! Весь погруженный в науки, сдерживаемый и обязываемый самим занятием своим – философией, которая и заключается-то в добрых нравах, а не в словах, престарелый, с уже угасшей силой естества, когда он уже не мог ни совокупиться, ни даже сделать вид, что может, он – о диво! – удержался от публичной женщины! Да она уже тем, что публичная, могла быть ему только противна. В воздержность тут скорее бы верилось, если бы было видно, что он чувствует вожделение, но все-таки воздерживается; или еще если бы он воздерживался от того, что старики любят больше браней Венеры, – от вина. Но, чтобы лишний раз подтвердить его старческую воздержность, пишут, что он был тогда хорошенько «отягощен вином»
{439}. Помилуйте, но что для старика может быть дальше от воздержности, чем пьянство? А если воздержание от дел Венеры в таком ленивом и хладном возрасте достойно великой славы, какой, скажите, славы заслуживают цветущие девушки, как те, о которых я вам только что рассказывал? Одна, подчинив суровейшему закону все свои чувства, не только очам не давала видеть то, что было их истинным светом, но из самого сердца вырывала те мысли, что долгое время одни только и давали сладчайшую пищу для поддержания ее жизни. Другая, пламенно влюбленная, будучи много раз в объятиях того, кого любила больше всего остального мира, и сражаясь с собой и с тем, кто был ей дороже себя самой, побеждала пылкое вожделение, столь часто побеждавшее и побеждающее мудрых мужчин. Неужели вам не кажется, синьор Гаспаро, что писателям должно быть стыдно упоминать в этом случае Ксенократа как образец воздержности? Да я побьюсь об заклад, что всю ту ночь и все утро до самого обеда он от этого вина проспал как мертвый и, словно одурманенный опием, не мог даже продрать глаза, чтобы рассмотреть, что там вытворяет над ним эта женщина.
XLVI
Все, и мужчины и женщины, дружно рассмеялись. И синьора Эмилия, еще улыбаясь, обратилась к синьору Гаспаро:
– Уверена, синьор Гаспаро, что, если вы еще немного подумаете, найдете и другие прекрасные примеры воздержания в таком же роде.
– Может быть, синьора, вам кажется этим другим прекрасным примером упомянутый им Перикл? – не ослаблял напора мессер Чезаре. – Мне удивительно, что он еще не вспомнил воздержания и дивных слов того, у которого одна женщина потребовала слишком большую плату за ночь, а он ответил, что «не хочет покупать раскаяние так дорого»
{440}.
Все снова рассмеялись; и мессер Чезаре, выдержав паузу, продолжил:
– Синьор Гаспаро, простите за правду, но поистине удивительны примеры воздержания, которые приписывают себе мужчины, обвиняя в невоздержности женщин, среди которых мы ежедневно видим бесчисленные свидетельства воздержности. Ведь определенно, если хорошо подумать, нет крепости, столь неприступной и столь хорошо защищенной, которая не сдалась бы при первом приступе от тысячной доли тех осадных машин и хитростей, которые применяют мужчины для завоевания стойкой женской души. Посмотрите: из тех, кого подняли из ничтожества государи, кого обогатили и сподобили великой чести, сколько таких, что, получив от них крепости и замки, от которых зависела безопасность государства и самой жизни этих государей, из алчности предали их врагам, не боясь ни стыда, ни того, что прослывут предателями! Ох, дай Боже, чтобы еще при нашей жизни число таких негодяев сократилось настолько, чтобы нам легче было найти человека, исполняющего свой долг, чем перечислять толпы этот долг нарушивших! Разве не видим мы ежедневно и других, которые убивают людей в лесах или рыщут в море ради одного лишь разбоя? Сколько мы видим прелатов, продающих имущество церкви Божией? Юристов, подделывающих завещания, творящих бесчисленные беззакония? Людей, за деньги готовых на лжесвидетельство? Врачей, которые ради той же цели травят больных? А сколь многие идут на невероятные низости из-за страха смерти? И однако, мы нередко видим, как этим весьма действенным доводам – и деньгам, и страху смерти, – выдерживая жестокие брани, противостоит нежная и тонкая девушка! Ибо многие среди них избрали за лучшее принять смерть, нежели потерять честь.
XLVII
– Только не верится мне, что такие остались на свете в наши дни, – сказал синьор Гаспаро.
Мессер Чезаре отвечал:
– Я не стану больше ссылаться на древних, но скажу вам, что много можно встретить (да мы и встречаем) таких, что ради чести презирают и смерть. Прямо сейчас мне приходит на ум: когда французы разоряли Капую (ведь не столько же лет минуло с тех пор, чтобы вы этого не помнили?), одну красивую молодую и благородную горожанку схватила и потащила из дома шайка гасконцев. И когда ее довели до берега реки, текущей через город, она сделала вид, будто хочет зашнуровать туфлю, так что ведший ее на минуту выпустил ее из рук, – и она тут же бросилась в воду.
