Итак, я за то, чтобы моя дама при любовных беседах не давала себе воли верить, что говорящий ей о любви любит на самом деле. И если этот собеседник, как многие, самонадеян и говорит дерзко, пусть ясно дает ему понять, что ей это неприятно. Если же он разумен, держит себя в пределах умеренности и говорит о любви прикровенно – так учтиво, как, думаю, и будет говорить придворный, сочиненный нашими друзьями, – пусть дама делает вид, что не понимает, подводя под его слова другой смысл, стараясь переменить тему, и делает это так же скромно, тонко и осмотрительно, как и все остальное, о чем мы уже говорили. Если же разговор таков, что нельзя притвориться не понимающей, пусть обратит все в шутку, показывая, будто понимает так: ей говорят комплименты, чтобы оказать ей честь, а не потому, что она на деле такова; пусть всячески преуменьшает свои достоинства, приписывая вежливости собеседника расточаемые ей похвалы. Так всем покажет свою сдержанность и лучше защитит себя от обольщений. Вот как, думаю, должна держать себя придворная дама в любовных беседах.
LV
– Синьор Маньифико, вы так рассуждаете об этом, будто всякий, кто говорит с женщинами о любви, непременно лжет и ищет обольстить их, – сказал мессер Федерико. – Будь оно так, я назвал бы ваши наставления уместными. Но если рыцарь, который заведет такой разговор, поистине любит и чувствует в себе ту страсть, что подчас жестоко терзает людские сердца, – не думаете вы, в какую муку, беду, погибель ввергаете его, уча женщину, коли заговорит он о своих чувствах, не верить ни одному его слову? Стало быть, мольбы, слезы и многие другие признаки – все это пустое? Смотрите, синьор Маньифико, как бы не вышло, что сверх той жестокости, что по природе имеют многие из этих женщин, вы внушите им еще бо́льшую.
Маньифико отвечал:
– Я говорю не о тех, кто любит, а о тех, кто ведет любовные беседы, в которых одно из главных условий – это чтобы не прекращался поток слов. У истинных же влюбленных сердце пылает, а язык холодеет, говорят они отрывочно и внезапно умолкают; так что не будет ошибкой сказать: кто сильно любит, тот мало говорит. Но это, думаю, нельзя подвести под одно определенное правило по причине разницы в человеческих обычаях. Скажу лишь одно – пусть дама будет настороже и всегда помнит, что мужчины могут выказывать любовь с гораздо большей безопасностью для себя, чем женщины.
LVI
Синьор Гаспаро, рассмеявшись, сказал:
– Синьор Маньифико, вы не хотите, чтобы эта ваша совершенная дама полюбила и сама, даже точно зная, что любят ее? Ведь, если придворный не видит себя любимым в ответ, невероятно, что он будет продолжать любить; таким образом она лишит себя многих добрых вещей, особенно же того служения и преклонения, которыми влюбленные чтут, вплоть до обожания, достоинства любимых женщин.
– В этом я не собираюсь быть ей советчиком, – отвечал Маньифико. – Говорю лишь, что любовь в том смысле, в каком говорите сейчас вы, прилична, по-моему, лишь женщинам незамужним; ибо, если эта любовь не может закончиться браком, поневоле совесть женщины будет всегда нечиста из-за влечения к вещам непозволительным, чем она рискует запятнать добрую славу, которая для нее так много значит.
Улыбнулся и мессер Федерико:
– Это ваше мнение, синьор Маньифико, кажется уж слишком строгим, и сдается мне, вы его позаимствовали от какого-нибудь проповедника, из тех, что упрекают женщин, влюбленных в кого-нибудь из мирян, чтобы самим воспользоваться ими. И слишком суровые законы налагаете на замужних, потому что много есть таких, к кому мужья без причины питают великую ненависть и тяжко оскорбляют их – один тем, что любит другую, иной – над законной женой измываясь так, насколько только хватает выдумки. А иные отцами против воли выданы замуж за стариков, больных, отвратительных, постылых, жизнь с которыми – одно непрерывное мучение. И если бы таким женщинам было позволено разводиться с теми, с кем они оказались столь несчастливо соединены, тогда, возможно, было бы недопустимым, чтобы они любили кого-то другого, кроме мужа. Но когда, или по дурному расположению звезд, или по разности телесного устройства супругов, или еще по какому стечению обстоятельств, на том ложе, которое должно быть гнездом согласия и любви, окаянная адская ярость сеет семя своей отравы, из чего вырастают отвращение, подозрения и колючие шипы ненависти, терзающей эти несчастные души, жестоко связанные неразрывными цепями до самой смерти, почему вы не согласны позволить этой женщине искать некоторого облегчения от столь жестокого бича и дать другому то, что муж не только презирает, но и чем гнушается? Я, конечно, думаю, что имеющие подходящих им и любимых мужей не должны наносить поругания их чести; но другие, если отказываются любить того, кто любит их, наносят поругание себе самим.
– Нет, себе самим наносят поругание те, которые любят не мужа, а кого-то другого, – возразил Маньифико. – Впрочем, часто не в нашей власти внушить любовь или ее отвергнуть. И если придворной даме выпала такая печальная судьба, что ненависть мужа и любовь другого мужчины нудят ее полюбить его взаимно, я стою за то, чтобы она вручала любящему разве что внутренний мир своей души. И чтобы никогда не давала ему никакого ясного знака любви – ни словом, ни жестом, ни каким иным образом, чтобы он это определенно узнал.
LVII
Но тут со смехом вмешался доселе молчавший мессер Роберто да Бари:
– Я подаю апелляцию на ваш приговор, синьор Маньифико, и, думаю, многие подпишутся вместе со мной. Но раз уж вам угодно учить замужних, чтобы они, скажем так, дичились, вы хотите, чтобы и незамужние были так же жестоки, упрямы и не давали чуть-чуть утехи тем, кто их любит?
– Если моя придворная дама не замужем и ей случится полюбить, – спокойно ответил синьор Маньифико, – я хотел бы, чтобы она любила того, за кого сможет выйти замуж, и тогда не сочту за грех, если она сообщит ему о своей любви каким-то знаком. На это, однако, дам ей одно короткое правило, которое легко запомнить: пусть она делает любящему ее любые знаки взаимности, исключая те, что могли бы внушить влюбленному надежду добиться от нее чего-то бесчестного.
Вот к чему надо быть очень внимательными; ибо это ошибка, в которую впадает бессчетное число женщин. Ведь они обычно больше всего на свете хотят быть красивыми; а поскольку иметь много поклонников кажется свидетельством красоты, стараются приобрести их сколь возможно больше и от этого часто доходят до развязности. Оставив скромную сдержанность, которая им так к лицу, они бросают дерзкие взгляды, говорят непристойности и совершают бесстыдные поступки, думая, что на них будут охотнее смотреть, их будут охотнее слушать и тем самым они привлекут к себе любовь. Но это не так; ибо не любовь выказывают им мужчины, а похоть, привлеченную мнением об их легкой доступности. Я не хочу, чтобы моя придворная дама выглядела так, будто предлагает себя чуть ли не каждому, кто пожелает, ловя взгляды – а с ними и вожделения – тех, кто на нее смотрит. Но пусть своими достоинствами, добродетельными повадками, миловидностью, изяществом вселяет в души видящих ее ту истинную любовь, питать которую мы обязаны ко всему, что любезно
{450}, и то уважение, которое всегда отнимает надежду у помышляющих о чем-то бесчестном. Тот же, кого полюбит такая женщина, пусть будет доволен даже малейшим знаком ее чувства и ценит больше один ее любовный взгляд, чем обладание всем остальным.
