XXIV
А если злой воле дать больше власти, это лишь увеличит ее терзания. Когда государь может делать все, что хочет, велика опасность, как бы он не захотел чего-то недолжного
{469}. Хорошо сказал Биант, что, получив начальство, люди ясно показывают, каковы они
{470}. Ибо как в сосудах, когда они пусты, трудно распознать малую трещинку, но стоит налить в них какую-то жидкость, сразу поймешь, с какого боку течь, – так испорченные и поврежденные души нечасто выдают свои пороки, пока не наполнишь их властью, – и тогда такие люди не выдерживают ее тяжести и распускаются, и со всех сторон льются из них похотливость, гордость, гневливость, наглость и все тиранические повадки, таившиеся у них внутри. И вот они уже без стеснения преследуют добрых и мудрых, вознося злых, и не терпят, чтобы в городах были дружба, товарищество, взаимопонимание между гражданами, но прикармливают шпионов, доносчиков, убийц, чтобы устрашить людей, сделать их робкими и малодушными, сеют раздоры с целью их разобщить и ослабить. И от этих приемов происходит затем для несчастного народа неисчислимый ущерб и пагуба, а для самих тиранов – зачастую жестокая смерть или по меньшей мере непрерывный страх. Ведь добрые государи боятся не за себя, а за тех, кем повелевают, а тираны боятся тех, кем повелевают; и чем большим числом народа повелевают они, чем более могущественны, тем больше боятся и тем больше имеют врагов.
С каким, представьте, страхом, с какой застывшей душой Клеарх, тиран Понта, выходил каждый раз на площадь, или в театр, или на пир, или еще в какое публичное место, если у себя дома он, как пишут о нем, спал, забившись в сундук? Или другой – Аристодем Аргивский, собственное ложе сделавший подобием тюрьмы? Во дворце у него была комната под потолком – так высоко, что нужно было забираться туда по лестнице, и он спал там со своей любовницей, и ее мать на ночь убирала лестницу, а утром приставляла обратно.
Так вот, образ жизнь доброго государя должен быть совершенно противоположным; она должна быть свободна и небоязненна, и так дорога гражданам, как их собственная, и устроена как отчасти деятельная и отчасти созерцательная
{471}, по мере того, что нужно для блага народа.
XXV
– И какая, по-вашему, жизнь, деятельная или созерцательная, больше подобает государю?
Синьор Оттавиано улыбнулся:
– Вы, вероятно, думаете, что я считаю себя тем совершенным придворным, который должен все знать и использовать ради уже названной благой цели. Вспомните, однако, что господин граф и мессер Бернардо наделили его многими качествами, которых у меня нет; так что давайте сначала позаботимся о том, чтобы его найти, а уж тогда я доверю ему и это, и все остальное, что подобает иметь доброму государю.
– Мне кажется, если у вас и нет каких-то качеств, приписанных нашему придворному, это, вероятнее всего, что-то вроде искусства музицировать, танцевать или иного столь же маловажного, нежели действительно относящегося к наставлению государя и к самой цели придворного искусства, – сказал синьор Гаспаро.
– Не может быть маловажной никакая вещь, помогающая заслужить милость государя, – отвечал синьор Оттавиано. – А именно это, как мы уже говорили, необходимо, прежде чем придворный решится учить его добродетели. Я уже показал, что научиться ей можно, и это столь же полезно, сколь вредно неведение, от которого родятся все пороки, и прежде всего ложное мнение о себе. И по-моему, сказал достаточно – возможно, даже больше, чем обещал.
– Мы будем тем больше обязаны вашей щедрости, чем больше удовольствие, доставленное вами, превзойдет то, что вы обещали, – сказала синьора герцогиня. – Пусть же вас не затруднит ответить так, как сочтете нужным, на вопрос синьора Гаспаро. И, ради всего святого, расскажите нам, чему вы будете учить вашего государя, если он будет нуждаться в наставлениях. Представим, что вы уже вполне заслужили его милость и вам позволено свободно говорить ему все, что приходит вам на ум.
XXVI
Синьор Оттавиано с улыбкой ответил:
– Да получи я милость от кого-либо из государей, которых знаю, чтобы свободно высказывать ему свое мнение, – боюсь, что меня очень скоро лишили бы этого права. Кроме того, прежде чем учить, нужно сначала научиться.
Но раз уж вам угодно, чтобы я ответил синьору Гаспаро, скажу, что, на мой взгляд, государи должны уделять внимание и деятельной жизни, и созерцательной, но, впрочем, больше – созерцательной, так как для них она разделяется на две части. Одна состоит в том, чтобы верно познавать и судить, вторая – в том, чтобы приказывать правильно, подобающим образом, приказывать то, что разумно, приказывать в том, в чем государь действительно разбирается, и тому, кто в состоянии правильно исполнить, приказывать там и тогда, когда это действительно можно и нужно. Именно это имел в виду герцог Федерико, говоря: кто умеет приказывать, того всегда слушаются. Приказывать есть главная обязанность государей, которым надлежит зачастую лично следить за выполнением приказов, а в случае надобности – и самим действовать, что уже относится к жизни деятельной. Но вообще целью жизни деятельной должна быть жизнь созерцательная, как целью войны – мир, а целью трудов – отдых.
XXVII
В связи с этим в обязанности доброго государя входит также просветить свой народ таким образом, дать ему такие законы и установления, чтобы народ мог жить в досуге и мире, в безопасности и с достоинством, похвальным образом пользуясь целью своих действий, то есть покоем. Ибо многие государства и государи во время войны неизменно оказывались преуспевающими и великими, но, едва достигнув мира, сразу же разрушались, теряя свое величие и блеск, подобно железу, ржавеющему без дела. И это происходило лишь потому, что не научены были жить в мире и пользоваться благом досуга. А всегда только воевать, не стремясь к миру как к цели, недопустимо, – хоть иные государи и полагают главным своим устремлением господство над соседями, для чего воспитывают свои народы в воинственной жестокости, в привычке к грабежам, убийствам и тому подобным делам, поощряя это наградами и называя доблестью.
Ведь было некогда в обычае у скифов, что не убивший врага не имел права на пиру пить из чаши, которую разносили по кругу. В иных странах было принято вкапывать вокруг могилы столько столбов, сколько врагов умертвил погребенный. Все это и подобное делалось для поддержания в людях воинственности, с единственной целью: господствовать над прочими. Но это, во-первых, почти совсем несбыточно, как дело, которое завершить можно, лишь покорив весь мир, а во-вторых, не основано на разуме, ибо противно природе желать другому того, чего себе не желаешь.
