Только раненому по кличке Рыжий иногда удавалось вызвать у нее улыбку. Состояние у него было ничуть не лучше, чем у нее, но своей жизнерадостностью он заражал всех лежавших в палате.
Луна никогда не оставалась одна, у ее кровати всегда находился кто-то из родни. Все были готовы выполнить любую ее просьбу. Рахелика, Бекки, Роза, родственницы и соседки по очереди ухаживали за Луной и за мной.
– Бедняжечка ты моя, – говорила мне бабушка Роза много лет спустя, – через сколько рук ты прошла крошкой…
Война была в разгаре. Время от времени какой-нибудь автоколонне удавалось проскочить мимо арабских банд, которые подстерегали в засаде, и прорвать блокаду Иерусалима. И когда это случалось, Рахелика и Бекки бежали на улицу Яффо приветствовать героев. Весь Иерусалим ликовал, все целовали и обнимали водителей и солдат, а потом становились в очередь на раздачу еды.
В один из таких дней их ожидал сюрприз. Тия Аллегра прислала из Тель-Авива посылку; там были рис, мука, сахар, растительное масло, два помидора, пачка сливочного масла и даже конфеты и бисквитное печенье, которое она испекла. Вечером позвали всех соседей и разделили посылку поровну. Так было принято: тот, кто получал посылку, делился ею со всеми. Особенно следили за тем, чтобы не обделить семьи, где были больные и младенцы.
– У нас были разные способы добывать еду, – рассказывала мне бабушка Роза много лет спустя. – Когда еда заканчивалась, твои тети, чтоб они были здоровы, шли с соседками в поля за Охель-Моше, рядом с Шейх-Бадер, туда, где сейчас кнессет, и рвали мальву, как арабки. Потом мы разводили во дворе костер, ставили на огонь кастрюлю с водой, а когда вода закипала, бросали туда соцветия мальвы, немного лука, соли и перцу, и у нас получался отличный суп. Если же была мука и немного масла, моя дорогая соседка Тамар пекла хлеб – на это она была мастерица. Мы макали хлеб в суп, и это была королевская трапеза.
Роза всеми силами старалась вести домашнее хозяйство как обычно, она из кожи вон лезла, чтобы приготовить нечто из ничего, и при этом пыталась придерживаться традиционной сефардской кухни. Мясо в субботний хамин она давно уже не клала, вместо него она готовила кубебос – тефтели из хлеба, которые приправляла солью, перцем и собранными в поле травами. На ее счастье, домашние полюбили это блюдо, и много лет спустя, когда мясо уже было в изобилии и в доме водились деньги, в семье Эрмоза продолжали есть кубебос, которые бабушка Роза готовила в войну, на безрыбье.
Прошло три месяца с тех пор, как мою маму ранило, состояние ее слегка улучшилось, но она все еще не вставала с постели. Обычно она лежала на спине, закрыв глаза. Рыжий старался рассмешить ее, но ему удавалось выжать из нее разве что слабую улыбку.
– Привет, красавица! – кричал он ей. – Мне рассказывали, что у тебя зеленые глаза, но я в это не верю.
Она открывала глаза.
– О, наконец-то! Три месяца я лежу рядом с тобой – и в первый раз вижу твои глаза. У тебя ведь такие красивые глаза, зачем ты их все время закрываешь?
Она не ответила, но комплимент был ей приятен. Впервые с момента ранения кто-то сумел до нее достучаться.
Положение обстреливаемого Иерусалима ухудшалось, и соседок и родственниц, готовых сидеть у постели Луны, становилось все меньше. Почти вся нагрузка легла на плечи Рахелики и Бекки. Бабушка Роза предпочитала нянчить детей, а не ухаживать за моей матерью, которая даже в таком состоянии продолжала демонстрировать ей свою неприязнь.
В промежутках между обстрелами соседи выходили во двор – посидеть, поболтать, подышать свежим воздухом, погреться на солнышке после долгих дней и ночей заточения в дому.
– Пойдем посидим немного на улице, – предложила бабушка Роза мужу.
– Иди сама, мне хорошо и дома.
– Но, керидо, ты уже много дней не выходил из дому. На солнышке тебе станет лучше.
– Мне уже ни от чего не станет лучше. Какой мне смысл жить, если я все время сижу в кресле и даже не могу навестить свою дочь?
У Розы горло перехватило от жалости. Она чувствовала его боль, его ужасную тревогу за дочь, она знала, как он мучается из-за того, что не может навестить Луну в больнице. И она решила поговорить с Давидом – может, тот придумает, как отвезти Габриэля в больницу к дочери.
И вот однажды мой отец припарковал армейский джип у ворот Охель-Моше, отнес дедушку Габриэля на своих плечах в джип и усадил его на переднее сиденье рядом с собой. Рахелика и Бекки забрались на заднее сиденье, а бабушка Роза осталась дома нянчить меня и Боаза.
Приехав в больницу, отец взял дедушку Габриэля на руки и понес вверх по лестнице в палату, где лежала мама. Очень осторожно и бережно он поставил его на пол, и, поддерживаемый с одной стороны отцом, а с другой – тетей Рахеликой, дедушка медленными шажками стал продвигаться к койке дочери.
– Луника, смотри, кто пришел, – сказала Рахелика.
Луна открыла глаза, увидела своего отца – и словно прорвало плотину: невозможно было удержаться от слез, когда очень больной человек склонился над кроватью и поцеловал пылающий лоб своей дочери, и ее потрескавшиеся губы прошептали:
– Я жива, не плачь, папа, я жива…
Арабский легион захватил Гуш-Эцион, и те, кто не был убит в бою, попали в плен. Старый город пал, еврейские жители бежали в западную часть Иерусалима. Южные кварталы – Арнона и Тальпиот – обстреливались чуть ли не ежедневно. Кибуц Рамат-Рахель тоже пал под натиском арабов, но был отвоеван. К концу весны настало затишье, но через месяц, когда на смоковницах завязались первые плоды, а сабрес в зарослях опунции наливались соком, война полыхнула с новой силой. Автоколонны с трудом прокладывали дорогу к осажденному Иерусалиму, люди голодали, дети умирали все чаще.
Как-то ночью бабушка Роза проснулась от моего плача. Она подошла к кроватке и взяла меня на руки. Я вся горела, пеленка насквозь промокла от жидкого кала, смешанного с кровью, лицо было искривлено гримасой боли. Я плакала так жалобно, что у бабушки Розы просто разрывалось сердце. Вскоре от плача проснулись все домашние.
– У малышки жар, – сказала Рахелика. – Нужно поскорей отнести ее к доктору Каган.
Отец завернул меня в одеяльце и всю дорогу до «Бикур-Холим» бежал со мной на руках. Доктор Каган уже была на месте, по уши в работе. Ей хватило одного взгляда, чтобы поставить диагноз:
– У нее дизентерия, как у половины детей в Иерусалиме. Нужно госпитализировать.
Состояние мое стремительно ухудшалось. Доктор Каган преданно ухаживала за мной, как и за остальными детьми, находившимися на ее попечении, но я не поправлялась, и температура не падала. Я плакала и плакала, пока силы не иссякли, и плач не перешел в жалобный писк – такой же, как у других детей в отделении. Я была при смерти. Бедный отец не знал, о ком больше беспокоиться – о Луне или Габриэле. Даже Рахелика, твердая как скала, не выдержала: она могла вынести многое, даже страдания любимой сестры, – но не страдания грудного ребенка.
