Я молчала. А Рахелика с жаром выкладывала мне все то, что собиралась сказать при встрече в Лондоне:
– Ни одной радостной минуты ты ей не доставила! Ты ведь всегда с ней не ладила, всегда все делала ей назло. Сколько раз ты жаловалась мне, что она плохая мать – не понимает тебя, не видит тебя, думает только о себе, ничего ее не интересует, кроме тряпок, косметики и Голливуда, – не ты ли это говорила? Что же ты теперь делаешь из нее мученицу, а из своего отца – чудовище? Забыла в одночасье, каким замечательным отцом он тебе был, как заботился о тебе все годы, как поддерживал тебя всегда, как ты плакала у него на плече, что мама тебя не понимает? Забыла, кто пел тебе колыбельную каждый вечер? Кто водил тебя в зоопарк и в цирк Медрано, кто купал тебя и надевал на тебя пижаму, кто ходил в школу, когда возникали проблемы? – Как это понять, Рахелика? Ты защищаешь папу и поливаешь грязью маму?
– Поливаю грязью? Постыдилась бы говорить такое, Габриэла. Я лишь напоминаю тебе про твои же жалобы на маму и про твои отношения с папой. И мне непонятно, по какой причине ты возвела маму в ранг святых после ее смерти. А мы ведь обе знаем, что она была далеко не святой.
– Мы обе? Я думала, ты считаешь ее совершенством. Ты всегда ее любила больше всех.
– Да, любила. Любила как Моиза, как детей, – тихо ответила Рахелика. – Но это не значит, что я не видела ее дурных сторон. Она была моей любимой сестрой, самым близким человеком на свете после Моиза, я доверяла ей все свои секреты, а она мне – свои. Но безоглядная любовь к сестре меня не ослепила. Я очень хорошо видела, как у нее не хватает терпения возиться с тобой, как она смотрит на тебя и не видит, как она избегает к тебе прикасаться. Едва она вернулась из больницы, где пролежала два года, как ей уже хотелось убежать из дому, и она оставляла тебя со мной, с Бекки, с бабушкой. Но и ты, надо сказать, не была невинной овечкой. Ты вообще представляешь, что это для матери – видеть, что твой ребенок знать тебя не хочет? Вообрази, что она испытывала, когда лежала в больнице вся израненная и нечеловеческим усилием, с огромным трудом спустилась во двор, чтобы встретиться с тобой, а ты, завидев ее, стала орать как резаная, отказалась идти к ней на руки, оттолкнула ее. Вообрази, каково это – когда твоя родная дочь, твоя плоть и кровь, не хочет тебя признать! А ты помнишь, как долго ты не могла выучить слово «мама»? И это ты, которая в два года знала весь толковый словарь! Любое слово ты запросто могла произнести, кроме этого единственного – «мама». Помнишь, когда впервые ты его произнесла? В три года, когда пошла с мамой покупать туфли во «Фрайман и Бейн». Продавщица спросила тебя, кто эта красивая женщина, которая привела такую красивую девочку покупать туфли, и ты ответила: «Мама». В тот день твоя мама танцевала на улице, она была счастлива, словно выиграла в лотерею.
– Я этого не помню. Я не помню, чтоб она танцевала на улице, когда я сказала «мама». Я не помню, чтобы она была счастлива. Я даже не помню, чтобы она меня обнимала или целовала.
– Ну, честно говоря, у твоей мамы вообще были с этим проблемы – с объятиями и поцелуями. Когда я ее целовала, ей это тоже не нравилось. Ей не нравилось, когда к ней прикасаются.
– А вот Рони она как раз часто обнимала и целовала, Рони она любила, а меня – нет.
– Рони она воспитывала с рождения. Он был чудный ребенок – ел, спал, улыбался. А ты была чудовищем, ты ее мучила.
– Мать должна любить свое дитя, даже если это не «чудный ребенок».
– Я знаю, девочка моя, ты права. Твоей маме было нелегко с тобой, ты досталась ей уже подросшей. Но она любила тебя как могла, она заботилась о тебе, просто не знала, как разговаривать с тобой, не умела найти к тебе подход. Когда ей говорили, что ты похожа на нее, она отвечала: «Габриэла красивее меня». А ты знаешь, что это значило для твоей мамы – признать, что кто-то красивей ее? Даже если это ее дочь? Она гордилась тобой, Габриэла. Каждый раз, когда ты приносила хорошие отметки, каждый раз, когда кто-то хвалил тебя, она прямо раздувалась от гордости. Но она не умела тебе это показать. Она очень тебя любила. Поверь, моя девочка, ты должна мне поверить, и тогда ты сможешь простить ее, сможешь простить себя и перестанешь злиться на весь свет.
Я слушала Рахелику, я хотела поверить ей, но мне не удавалось смягчиться, я не могла простить – ни маме, ни папе, ни тем более себе. Вместо того чтобы выплакаться в ее объятиях, я холодно сказала:
– Все, я от этого устала. Я ухожу.
Рахелика глубоко вздохнула – видно было, как она старается сдерживаться.
– Ради бога, иди, но прошу тебя – иди домой. Ведь это поступок со стороны твоего отца: попросить Веру – после четырех прожитых вместе лет – оставить дом и уйти к себе. Ты должна оценить это.
– Оценить что? Что он пустил свою любовницу в мамину постель? Он же не после маминой смерти ее нашел – нет, все эти годы она была его любовницей, еще когда он был женат на маме.
Рахелика, стоя у окна, долго смотрела вдаль, потом заговорила – так тихо, что я с трудом могла ее расслышать:
– Не все так просто, Габриэла.
– Все как раз очень просто. Он изменял маме.
– Жизнь состоит не только из черного и белого, и тебе бы следовало уже это понять, после того как ты прожила в Лондоне два года. Ты многого не знаешь о своей маме.
Именно это говорил мне дядя Моиз, когда приезжал вместе с папой навестить меня в Тель-Авиве: «Ты многого не знаешь о своей матери». И еще: «Попроси Рахелику, чтобы она рассказала тебе кое-что о твоей маме».
– Рахелика, может, ты мне уже расскажешь то, о чем умалчиваешь?
– Не думаю, что мне стоит это делать, Габриэла. Пожалуй, тебе лучше спросить у папы, почему он стал искать любви у Веры, почему ему не хватало любви твоей мамы.
– Он мой отец. Отцу не задают такие вопросы.
– Наверное, тете тоже, – тихо сказала она.
– Ты сама сказала, что теперь, когда мама умерла, ты мне как мать и что по любому поводу я должна обращаться в первую очередь к тебе. Вот я и обращаюсь: дорогая Рахелика, ты хочешь, чтобы я перестала злиться и могла жить дальше, но как я могу жить дальше с тайнами, которые вы от меня скрываете?
– Габриэла, милая моя, – тетя обняла меня, – я даже не знаю, с чего начать…
– Начни сначала. И не скрывай от меня подробностей, пусть даже тяжелых.
Вот так, не выпуская меня из объятий, даже когда я пыталась высвободиться, Рахелика поведала мне мамину историю.
– Твоя бедная мама была мечтательницей, она думала, что она принцесса и что ей полагается рыцарь на белом коне, но жизнь разбила ее мечты вдребезги. Твой папа, увы, не был тем рыцарем на белом коне, которого она ждала, она поняла это вскоре после свадьбы, но было уже поздно, и Луне пришлось смириться с тем, что она получила. Понимаешь, у меня никогда не было больших ожиданий, и все же я встретила мужчину своей мечты – не рыцаря на белом коне, но человека с золотым сердцем. И Бекки нашла себе парня, который души в ней не чает. А вот Луна, королева красоты Иерусалима, промахнулась с выбором мужа. Между твоими родителями никогда не было большой любви. И если поначалу Луне еще казалось, что в душе у нее звучат колокола, то очень скоро звон колоколов превратился в стук молотка по голове. Потом родилась ты, и она надеялась, что с появлением дочки их жизнь изменится к лучшему. Но тут началась война, маму ранило; она пролежала в больнице два года, и там, в больнице, случилось то, что изменило всю ее жизнь.
