Я говорю правду. Если я когда-то мысленно и возвращалась в тот день, когда мы с Олегом переспали, то вовсе не для того, чтобы посмаковать подробности. Моя совесть перед Котькой чиста. Как и перед богом. Если он есть. Признаться, с каждым днём мне все сложней сохранять свою веру.
— Тогда ты святая. Он страшно горяч.
— Эй! Ты чего, совсем что ли?
— Прости, дорогая. Но у меня есть глаза. Кем я буду, если стану отрицать очевидное?
— Понятно. Не у того я решила спросить совета, — с досадой морщусь.
— Ну это как посмотреть. По крайней мере, я говорю правду. А вот что говорит Котька?
Смена темы довольно резкая. Я осоловело хлопаю ресницами, не в состоянии связать одно с другим.
— Ты о чём?
— Что говорит Котька? Почему она ему не даёт? Два года, ты говоришь? Ну ладно, несколько месяцев из этого срока она действительно серьёзно болела. А в остальное время?
— Не знаю. Как я поняла из излияний Олега, дело не в том, что у них совсем не было секса. А в том, что ей он совершенно не нравится, — напрягаю мозги, чтобы вспомнить точную цитату, но все мои усилия напрасны. — А ещё Олег говорит, что она винит его… Ну, знаешь, в том, что произошло.
— В том, что он сделал ей ребёнка?
— Нет, там сложнее.
— Р-р-раскажи, — велит Свиблова, смешно покачиваясь и с трудом концентрируя взгляд на моём лице.
— У нее ведь был пузырчатый занос.
— Я в курсе.
— Так вот он бывает полный — это если какая-то патология в яйцеклетке, и неполный — если клетка оплодотворяется сразу двумя сперматозоидами. У Котьки был второй вариант.
— И что? Ик… Она решила, будто Олег это сделал специально?
— Господи, Лен, да такое хрен спланируешь. Но видно… ей просто нужно кого-то винить в том, что произошло.
— Интересная у неё выходит любовь.
— Это неосознанная реакция! — вступаюсь за дочь. Да-да, я каждый раз за неё вступаюсь. И буду вступаться. Чтобы ни произошло. Я всегда буду на стороне моей девочки.
— Нет. Ничего не сходится. — Свиблова трясёт головой, и от этого наспех скрученная гулька у неё на макушке съезжает набок.
— В каком смысле?
— Если так, им надо разводиться. Ничего хорошего там не будет.
— Но ведь Котька его любит. И он… он говорит, что её чувства взаимны. А ещё он порядочный мальчик и никогда не бросит больную жену. Как бы там ни было.
— Больная какая-то ситуация. Ты уж прости.
— Да за что прощать-то? Думаешь, я сама этого не понимаю? Больная, да. Иной раз кажется, что Котькин рак пожирает всех, кто её окружает. И всё. Но… Ничего. Мы со всем справимся. Правда?
— Конечно. Ох, Сашка, не завидую я тебе.
Да уж. Поводов для зависти нет совершенно. С понедельника у Котьки начинается химия, и вся моя жизнь вновь превращается в бестолковый забег по маршруту «дом — больница — работа». Несколько раз встречаемся с Победным. Он не оставляет надежды со мной поговорить, но теперь я их на корню пресекаю. Если раньше мы могли пикироваться сколько влезет, то теперь мой ответ на все его попытки высказаться и что-то мне втолковать — глухое молчание. Даже сразу после развода я находила в себе силы с ним говорить. А теперь от тех сил ничего не осталось. Как и от желания вести цивилизованный диалог.
К несчастью, изменения в моём поведении не проходят мимо Мира. Он меняется. Становится холодней и злее.
— Почему ты не хочешь помириться с папой? — однажды интересуется мой маленький взрослый сын.
— А почему я должна с ним мириться?
— Он этого хочет.
Наверное, в мире Мирона это отличный аргумент. В моём мире аргументов «за» больше нет по определению.
— А я не хочу.
— Ты только о себе и думаешь! — кричит Мир, вскакивает из-за стола и бежит к себе, не разбирая дороги. Обвинения в эгоизме настолько несправедливы, что у меня сводит зубы от злости. Хочется пойти за сопляком следом и хорошенько его встряхнуть. Но… он ребёнок. Всего лишь ребёнок. Он многого не понимает. Пока… Впрочем, на стороне отца и Котька. Если бы не химия, которая ей даётся ой как нелегко, она бы мне все мозги выела. А пока у неё просто не остаётся сил на меня давить.
Спасает только работа. Если забить весь день, чтобы ни одной секунды на раздумья не оставалось, — вполне можно как-то функционировать. Совещание, встречи, проекты. Так, чтобы не поднять головы. А в промежутках — Котькины капельницы. И ночёвки в больнице. И походы в храм, когда кажется — всё, предел. Но поставишь свечку, постоишь в притворе — дальше грешной нельзя, и вера по чуть-чуть возвращается.
В один из таких нерадостных дней ко мне в офис заявляется Победный.
— У тебя что-то срочное? Если нет, давай лучше встретимся где-нибудь у… — договорить мне не дают.
— Если мы собираемся отправлять Мира в Англию, нужно поторопиться.
— К чему такая спешка?
— К тому, что дирекция хочет понимать, стоит ли на нас рассчитывать. Они не могут придерживать за ним место вечно.
По моему позвоночнику проносится холодок. Руки же и вовсе леденеют. Он прав. Он, конечно же, прав. Мне просто нужно решиться.
— Ладно. Если ты уверен, что он этого хочет.
— Уверен. Разве он тебе об этом не говорил?
Неопределённо пожимаю плечами. Если честно, у него просто не было повода мне об этом сказать, ведь я ни о чём таком сына не спрашивала. Боясь… боясь остаться одна. Вдали от моего мальчика, единственной оставшейся мне радости.
— Тогда ладно. Действуй. От меня нужны какие-то разрешения?
— С тобой созвонится Антон. Это он занимается всей бюрократической составляющей.
— Ладно, — киваю, пока не передумала, и утыкаюсь в открытый проект.
— Саша… — это всё, что я успеваю услышать, прежде чем речь Победного тонет в звонкой телефонной трели.
— Да? — прикладываю трубку к уху.
— Саша? Это Давид Ефимович. Вы меня помните?
— Конечно! Как я рада вас слышать.
— Я тут проездом в городе. Подумал, а почему бы нам не поужинать?
— И правда. Только я не могу гарантировать, что нам не придётся все отменять в последний момент. Уж слишком непредсказуема моя жизнь в последнее время.
— Ну, главное с чего-то начать. А там как пойдет. В среду. Около семи тебя устроит?
— Пожалуй, да. Более чем.
Конечно, меня очень удивляет звонок Давида Ефимовича, но мне нельзя этого показать. Потому что Победный всё ещё на меня пялится, как на картину. Отбиваю вызов. Откладываю телефон и поднимаю на него абсолютно пустой взгляд:
