— Мам, ты меня сейчас задушишь!
— Прости, родной. Я просто… буду очень по тебе скучать. Ты мне звони почаще, ладно?
— Ладно, мам, — обещает по десятому кругу Мир. — Ну, всё, пап, пошли. А то она сейчас рыдать начнёт.
Борис ободряюще касается моего локтя, подхватывает чемодан и идёт вслед за сыном. Я стою посреди гудящего зала, среди сотен снующих туда-сюда людей, и, пожалуй, впервые чувствую своё одиночество настолько остро и беспощадно. Мне плохо. Мне очень и очень плохо. Ссутулив плечи, я разворачиваюсь на пятках и медленно бреду к выходу. Спешить мне некуда. Меня никто не ждёт. Даже Котьке я вроде бы как и не нужна. В лучшем случае она отстранена. В худшем… Нет, я не хочу вспоминать проклятий, летящих в мой адрес. У меня с этим вообще свои отношения. Иногда в этой боли я нахожу свое утешение. Боль мне послана в наказание за Олега. Боли все равно, что нами движет.
На улице пахнет гудроном и прибитой совсем по-осеннему заунывным дождём пылью. Еду в больницу. Всё своё время я провожу там. Когда могу — в палате. А если у Котьки плохой день — за дверьми, в коридоре. По привычке покупаю небольшой букетик в цветочном у перекрёстка. Котька спит, когда я захожу. Стараясь не потревожить мою девочку, набираю воду в вазу и опускаю туда сочные стебли гладиолусов.
— Мама?
— Котька? Проснулась? А я смотри, что тебе принесла!
— Опять цветы?
— За окном пасмурно. Подумала, что яркие краски не помешают.
— Я ждала тебя утром.
— Как? Я ведь предупреждала, что с утра поеду провожать Мира в аэропорт.
— Мира? — Котька хлопает глазами. — Он куда-то улетает?
Я сглатываю. Провалы в памяти в её состоянии тоже нормальны.
— Учиться. В Англию. Помнишь?
— Значит, его ты отправила в Англию, а меня заперла в больнице? Ты знаешь, что меня здесь травят?!
— Нет, Котя. Нет… Здесь тебе помогают.
— Брехня. Вы все только и мечтаете, чтобы я поскорей сдохла. Хотите прибрать к рукам мои песни?! Отдать их кому-нибудь, да?
Котька опирается на локоть и пытается встать. Я вскакиваю, в который раз напоминая себе, что моя девочка… моя любимая маленькая девочка на самом деле так не думает. И ни в чём меня не подозревает.
— Нет, милая, ну что ты? Я хочу, чтобы ты поскорее поправилась. И тогда мы сделаем всё-всё, что ты хочешь. Выпустим новые песни, запишем целый альбом. Или отправимся в Тонго плавать с синими китами. Помнишь, ты хотела?
— Все ты врёшь! Все вы мне врете.
Котька всё-таки изворачивается, сметает с тумбочки вазу и бутылку воды. Упав на пол, ваза разбивается на тысячи осколков. Которые врезаются в нежные бутоны цветов и сочные зелёные стебли. Не сумев сдержать слёз, наклоняюсь, чтобы их собрать. На грохот со своего поста прибегает медсестра.
— Что-то случилось?
— Небольшая авария. Я сейчас всё уберу.
— Не нужно, а то порежетесь. Я приглашу санитарку…
Гляжу на стекающую с пальцев кровь. Поздно. Я уже порезалась. Глубже, чем кто-либо думает.
— Не надо убирать! Уйдите все! Оставьте меня в покое.
Соскребаю себя с пола. Отрываю кусок бумажного полотенца, заматываю палец.
— Ты уверена? Может, лучше сыграем в…
— Не хочу я ни во что играть. Ты что, тупая?!
— Нет, моя хорошая, нет… Я просто… очень тебя люблю, — рыдания душат, и от того, что мне становится нечем дышать в палате, я подхватываю сумку и бегу прочь. Куда глаза глядят. Потом я долго-долго катаюсь по городу. Домой возвращаюсь уже ближе к вечеру. По привычке иду проверить Мира, перекинуться с ним парой слов, позубоскалить… Толкаю дверь, и только тогда вспоминаю, что мой малыш уехал. Я оседаю на кровать, сгребаю подушку и прижимаю к животу, где боль разъела дыру. День стал ощутимо короче, по идеально чистому полу скользят тени, хотя ещё не особенно-то и поздно. Я так боролась за эту чистоту! Ругалась, когда Мир разбрасывал игрушки и своё лего. Грозила, что выброшу всё к чертям, если он не наведёт порядок. И что? Вот всё чисто, почти стерильно, а мне в этой стерильности невозможно плохо, и лучше бы, чтобы всё было как раньше. Я за это многое бы отдала.
Подтягиваю ноги к животу. Вгрызаюсь зубами в край подушки. Она ещё пахнет Миром… С губ срываются всхлипы. Да, умом я понимаю, что поступила правильно. Но как убедить в этом сердце?
Меня захлёстывает ненормальной нечеловеческой тоской. Я вою. Затыкая рот краем подушки.
— Саша… — я застываю, услышав голос зятя. — Эй! Ты чего?
Успокоиться бы. Но я не могу. Отползаю от него гусеницей и рыдаю, рыдаю, рыдаю…
— Тише, девочка… Он же не навсегда уехал. Тише, тише… Тш-ш-ш…
Олег обнимает меня, несмотря на отчаянное сопротивление. Прижимает, окоченевшую, к своему теплому телу, скользит губами по волосам на макушке. И начинает успокаивающе меня покачивать. Я бьюсь по инерции, но мои силы скоро заканчиваются. Я вынужденно покоряюсь его воле. Его рукам.
День ускользает в приоткрытую форточку. А с ним и моя истерика. Вряд ли бы я так быстро взяла ее под контроль, если бы осталась одна.
— Всё. Мне лучше. Спасибо.
Накрываю его руку своей, чтобы освободиться, да так и застываю. Он поглаживает мою голую кожу на пояснице большим пальцем, и от этого в разные стороны по телу расходятся теплые унимающие озноб волны. Эта близость опасна. Но я понимаю, что не могу ей противиться. Я просто сдохну, если останусь сейчас со своим горем наедине.
— Она поправится. И непременно станет собой прежней. Ты только перетерпи, Олеж, хорошо?
— Хорошо.
Я киваю. И зачем-то начинаю рассказывать ему о Котьке. Как она родилась, как училась, как влюбилась однажды во втором классе. У меня про неё есть тысячи историй, нанизанных, как бусины, на нитку памяти. И я перебираю эти бусины словно чётки. По кругу, по бесконечному кругу… В какой-то момент к ним добавляются воспоминания Олега.
— Я скучаю по ней. Я так скучаю по ней прежней, Саша… — хрипит он, сильнее сжимая пальцы на моей пояснице. — Банально по нормальной жизни.
— Да…
О, да. Мне понятны его чувства. Я тоже невозможно скучаю. Утешающе провожу ладонью по его волосам. Он тычется в нее, как слепой котёнок, вертится. И наши губы встречаются.
— Не гони меня.
— Не буду…
Охваченные отчаянием тела дрожат. Веду вверх по спине, собираю в кулак край футболки и тяну вверх. Потребность близости такая острая, что меня будто бьёт разрядами тока. Мы можем, мы обязаны друг другу помочь пережить это нелёгкое время. В одиночку, кажется, я не протяну и пяти минут.
Олег скользит горячим языком вниз по моему горлу. Влажный след холодит, я ёжусь, хаотично скользя ладонями по его рукам. Олег прикусывает выступающие ключицы, заставляет меня приподняться, чтобы сдёрнуть блузку. Пока он возится, я нетерпеливо ёрзаю, потираясь промежностью о внушительный бугор под его брюками.
