— Нет, — сказал Бакоа наконец. — Просто их бесплатно раздавали беднякам в трущобах. Я не сразу стал вором, знаешь ли.
— Знаю, — сказала Галаса, и Мокки вдруг вспомнил, что Дарети видит чужое прошлое.
Поджав губы, он раскрошил лепешку и бросил на землю, тщательно и брезгливо отряхнув руки. Налетевшие чайки с удовольствием съели подачку.
— Ты специально ее принесла? Тебе от меня что-то надо, Галаса? — в глазах Бакоа плескалось подозрение.
— Я просто сама хотела попробовать такой хлеб, — сказала Дарети, откусывая свою половинку лепешки. И тотчас поморщилась: — Надеюсь, под водой это ощущается интереснее.
— Надейся, — едко отметил вор.
Галаса тоже покормила чаек. Синхронно они с Мокки подняли взгляд на старые часы, висевшие на столбе в конце переулка. Еще десять минут.
«Я надеюсь, ты выживешь, придурок», — пронеслось в голове Бакоа, и он недовольно поморщился, чувствуя, как взволнованно ускоряется бег сердца.
— Мокки, тебе понравилась моя деревня? Лайстовиц? — вдруг спросила целительница.
Бакоа обернулся к ней, удивленно вскинув брови.
— Нет, — прямо ответил он. — Скучно, как в гробу. А что?
Галаса серебристо рассмеялась.
— Значит, я ошиблась. Мне казалось, что понравилась. Но, если что, — для тебя вход в долину всегда открыт. Вот так выглядит руна, которую нужно начертить на скале, чтобы открылся путь под водопадом, — она взяла руку Бакоа и пальцем нарисовала на его ладони несколько пересекающихся линий.
Прикосновение Галасы было нежным и легким, как теплое подводное течение к югу от Рамблы. С ладони целительница перешла на покрытое старыми шрамами запястье вора, на предплечье и под локоть, продолжая выводить загадочные контуры. Легкие мурашки бежали по коже Мокки Бакоа.
В первый момент он напрягся оттого, что она увидела отметины от бритвы на запястьях — свидетельства его отчаяния с тех времен, когда Мокки был слишком глуп и юн. Но везуч, ужасно везуч, раз выжил. Шрамы были настолько старыми, да еще и скрытыми под татуировкой в виде рыбы, что обычно на них никто не обращал внимание. Но когда трогаешь пальцем, да еще так трепетно, как целительница, то, конечно, чувствуешь характерные продольные линии.
Однако, когда мягкие прикосновения Галасы забрались выше, а вторая рука женщины неожиданно легла ему на лицо, Мокки напрягся уже по другой причине.
— Только не говори, что ты со мной заигрываешь! — вор гневно отпрянул. — Это было бы чересчур с учетом того, что ты первая меня раскусила.
Галаса вновь рассмеялась.
— Я тебе в матери гожусь, Бакоа, — с укором сказала она.
— Тогда какого гурха? — вор обвинительно нахмурился и потрогал свое лицо.
В предрассветном сумраке следы от пальцев Галасы слегка серебрились, образуя странный узор. Не слишком-то похоже на одну-единственную руну для входа в Лайстовиц.
— Ты хороший человек, Мокки. Лучше, чем хочешь казаться. Иногда это небезопасно, — Галаса смотрела ему прямо в глаза.
У нее был обреченно-открытый взгляд человека, который сделал все, что мог, но знает, что этого недостаточно. У мамы Мокки был такой же взгляд каждый раз, когда она возвращалась после рабочей смены и пересчитывала полученные деньги. С каждым днем их становилось меньше сообразно тому, как госпожа Бакоа слабела из-за долгой, мучительной болезни. В восемь лет Мокки ушел из дома, чтобы в большой семье стало меньше ртов. Вот тогда в Рамбле появился новый вор.
Мокки чувствовал легкое жжение в руке и на лице. Какого гурха!.. Он сощурился, готовясь к проведению внепланового допроса — если понадобится, жесткого, — но в этот момент вдали прозвенел монастырский гонг, отмечающий ровно пять утра.
И одновременно с тем дверь Убежища распахнулась. Чайки, доедающие последние крохи морского хлеба, недовольно разорались и растопырили крылья, как щиты.
На пороге стояла Джерри. Изможденная, с огромными темными кругами вокруг своих выразительных глаз, с синими волосами, свободно рассыпавшимися до талии. Несмотря на разбитые костяшки и колени, порез на лице и синяки на плечах, она, как всегда, выглядела слишком изысканной для этого города. Что-то сжалось у Мокки в горле. И оттого, что он все-таки любил ее: сердцем и мозгом — два из трех, пугающе мало, но все равно больше, чем принято у многих даже совпадающим по предпочтениям людей. И оттого, что Джерри вышла к ним одна, а значит...
Барк интенсивно потерла глаза руками, будто спохватившись, что появилась с неподходящим выражением. Когда она убрала ладони, на ее лице сияла абсолютно счастливая улыбка, хоть и дрожащая от усталости.
— Все получилось, — сказала она.
***
— Без своего амулета ты как будто голый, — сказал Мокки.
— Выпьем за это! — хмыкнул Тилвас.
Мы вчетвером сидели на покатой крыше Убежища. Если бы кто-то из нас вдруг съехал вниз из-за недостаточного трения, он бы затормозил на краю, загибающемся, как вафля. Крыши соседних домов были такими же волнистыми по бокам. В промежутках между ними виднелись мокрые после дождя, умытые улочки столичных кварталов. Черное дерево, псевдо-бумажные фонари, святилища, кедры. Бочки, бродяги, бакланы, безнадежно клюющие брусчатку — вдруг найдут крошки чего-нибудь вкусного.
Светало.
Красное солнце медленно выползало из-за короны скал и постепенно заливало красками город — за улицей улицу. Еще вчера мне казалось, красный — цвет крови. Сейчас, после ритуала, он казался скорее цветом победы и губ, перепачканных в вишневом вине.
Слушая перебранку Тилваса и Мокки, деликатное и улыбчивое молчание Галасы, я опустилась на спину, умостив бокал на животе. Из-за наклона крыши получилось, что я лежу под углом градусов двадцать. Небо росчерками измеряли чайки. Из соседнего переулка повеяло запахом крепкого жасминового чая — работяги Пика Грёз один за другим просыпались для нового рабочего дня.
— И что, ты теперь умеешь превращаться в лиса?
— Я и есть лис, Бакоа.
— Нихрена подобного. Две руки, две ноги, никакого хвоста — я все еще вижу гуманоида. No critte homo! Не скрыть человека!
Я аж подавилась, услышав, как Мокки цитирует стихотворную строчку родом из прошлого тысячелетия. Приподнялась на локтях, приподняла бровь.
Вор пожал плечами в ответ на мое удивление и подмигнул мне.
— Джерри, наивно думать, что за годы нашего знакомства я не нахватался у тебя громких фраз.
— Предлагаю тебе тогда вернуться в Гильдийский квартал с проповедью на каком-нибудь мертвом языке, — хмыкнула я. — Это будет впечатляюще. Могу подогнать пару текстов. Все, кто сейчас покушается на власть в братстве Полуночи, мгновенно передумают скалиться на Рыбью Косточку.
Мокки, казалось, призадумался, а Тилвас панибратски взъерошил вору волосы с азартным:
