Гас в это верил. Не в метафизическом или духовном смысле. Он просто знал, что мы вернемся.
* * *
Последние пять лет обернулись годами потерь. Такая тенденция наблюдается, когда у вас рождаются дети в то время, когда у других – внуки. Конечно, родители Джона умерли давно. Мои собственные родители ушли за последние несколько лет, один за другим. Они были замечательными людьми, и я хотела, чтобы мои дети помнили их, но они не помнили.
Конечно, дети – неунывающий народ. Вот Генри в десять лет вечером того дня, когда умерла моя мама:
ГЕНРИ: (в слезах, перед сном): Мы никогда снова не увидим бабушку, НИКОГДА. Она была классная, и она была твоя МАМА, а теперь ты НИКОГДА не увидишь ее снова, я знаю, она на небесах, там же, где дедушка и все такое, но я так скучаю по ней, и…
Я: Что такое милый, скажи мамочке.
ГЕНРИ: Хм. Можем ли мы забрать ее дом?
Я: Да.
ГЕНРИ: У меня будет батут! О, дааа!
Большинство детей устроены так, чтобы восстанавливаться. И по мере того, как проходят года, вы находите способы, чтобы ваши любимые люди продолжали жить. Вы придумываете мифы. Например, мой любимый золотистый ретривер Монти в некотором смысле живьем присутствует у нас в доме, хотя он ушел раньше моих родителей. «Сколько теннисных мячиков Монти мог тащить в пасти, мама? – спрашивает Генри, как кажется, без всякого повода. – Он на самом деле всегда приветствовал людей, притаскивая к порогу твое нижнее белье?» А это всегда повторяется: «Он был ужасно, ужасно глупый, правда, мамочка?»
Мы делаем все возможное, чтобы подчистить или хотя бы приукрасить те последние главы из жизни людей, которых мы любим. Незадолго до смерти у моего отца случались приступы безумия. Иногда мы с ним вели долгие и интересные беседы о первом черном президенте, а временами он жаловался, что к нему в кровать забрался енот и слопал все до единой мармеладки. Последний раз, когда я навещала отца и мы с ним обсуждали новости, он вдруг повернулся ко мне и сказал: «Я знаю, ты что-то замышляешь. Я понимаю, что журналисты не зарабатывают много денег, но ты не должна продавать наркотики, чтобы содержать семью». Мысль о том, что я веду тайную жизнь в роли наркодилера, рассердила его, и он закричал, чтобы я ушла из его дома. Он отказался со мной разговаривать вообще, а через несколько дней умер.
Это далеко не тот последний разговор, который кто-либо хотел бы вести со своим отцом, но самые ужасные вещи в конце концов превращаются в забавные для меня, равно как и для Генри. В те дни, если я жаловалась на свою работу, Генри говорил: «Смотри на светлую сторону. Ты всегда можешь вернуться к работе наркодилера».
Моя мама была намного более приятным человеком, чем отец, и она до смерти сохранила светлый ум, что давало нам куда меньше поводов для веселья: Генри был на год старше, когда она умерла, но он не смог пойти на ее похороны. Но теперь, пять лет спустя, он все еще приветствует, проходя мимо, реабилитационный центр неподалеку от нашего дома, где она провела последние несколько месяцев.
Когда я смотрю старые видео вместе с Генри, то не могу удержаться от смеха. «Смотри, ты такой станешь через несколько лет», – говорит он, показывая на запись, где моя мама говорит о том о сем так разумно и интеллигентно в окружении полного хаоса. У нее была некоторая страсть к хранению ненужного хлама. Она не могла выбросить ни один журнал или газету, потому что «их можно было потом прочитать», поэтому у нее в спальне накопилась подшивка журналов «Нью-Йоркер» с начала 80-х годов. Такую же страсть она испытывала к старым батарейкам. По всему дому стояли ведра со старыми батарейками. «В них еще сохранилось немного сока, – говорила она, когда я пыталась выкинуть их. – Никогда не знаешь, когда батарейки перестанут выпускать». За исключением уверенности в том, что старые батарейки помогут нам выжить во вселенной «Безумного Макса», как она, очевидно, представляла себе будущее, мама была очень солнечным человеком. Многие годы она отказывалась сделать что-нибудь с пауками в своей спальне, заявляя, что они полезны для окружающей среды, и когда я однажды завопила, обнаружив сотни маленьких точек на потолке, мама просияла. «Детишки!» – воскликнула она.
Но самой ужасной потерей в определенном смысле был уход не моих родителей, а тети Альберты, маминой сестры. Это был человек, объединяющий семью, опора, организатор праздников, справочник по любым семейным событиям, большим и малым. Когда рак яичников распространился у нее по всему телу, она ушла в хоспис, чтобы через несколько дней умереть, но прожила еще около шести месяцев. Ей почти исполнился 91 год. Как-то, перед самым концом, летом 2015 года, я тихо вошла в ее комнату и наблюдала за ней. Не открывая глаз, тетя Альберта прошептала: «Что нового?»
«О, ничего особенного, – сказала я. – Знаешь, дети скоро идут в школу, так что у меня будет полно дел». Потом я сказала самую абсурдную вещь, какую только могла: «Кстати, Дональд Трамп президент». В этот момент ее прекрасные нежно-голубые глаза открылись очень, очень широко, и мы обе долго смеялись и не могли остановиться.
Позже, когда она полностью проснулась и мы разговаривали, тщательно обходя тему ее болезни, тетя Альберта сказала: «Прости. Я знаю, это так эгоистично с моей стороны, но я не хочу уходить. Осталось еще столько вещей, которые меня интересуют».
Теперь, когда все старики ушли, я обращаюсь к Генри, если хочу предаться воспоминаниям, – именно потому, что он любит предаваться воспоминаниям. Но когда старшие родственники болели и умирали, Генри боялся близко подходить к ним. Иногда боялась и я, и я буду стыдиться этого всю жизнь. Я никогда не была особенно тактичным человеком. И я никогда не могла произнести: «Я люблю тебя», не преодолев сильного замешательства. Дряблая кожа, волоски на подбородке моей мамы, которые она больше не могла выдернуть сама, – все это вызывало во мне ужас. Я могла обнимать ее только через постельное белье. Я не могла держать ее за руку.
Вот почему меня всегда сопровождал Гас.
Гас проделывал все эти вещи с радостью. Он никогда не испытывал никакого страха. Если он и замечал запах гниения или аммиака, который так часто сопровождает последние недели жизни, то не обращал внимания. С Гасом никогда такого не бывало, чтобы он не взял старика за руку или не обнял его, даже если тело на кровати не могло обнять его в ответ. Чаще всего я думала о дефиците понимания такой абстрактной концепции, как смерть, и, конечно, это дефицит. Но я видела положительную сторону непонимания Гасом этой концепции в каждом объятии, в каждом прикосновении, в непонимании того, что мои родители уже не встанут с кровати.
* * *
Когда Генри было семь или восемь, он выбрал подарок на следующий день рождения своего отца: инвалидную коляску. «Мама, это будет здорово. Мы будем катать его повсюду, и у него больше не будут болеть ноги». То было время, когда Джон еще отлично передвигался, сопровождая Гаса каждые выходные в его обожаемых походах в аэропорт, на вокзал, на центральный терминал. В то время Генри как раз открыл для себя, что медицинское оборудование – это круто; он страстно желал кислородный баллон, и потребовались некоторые усилия, чтобы убедить его в отсутствии у нас необходимости иметь дома такую штуку.
