Чем дальше проплывала процессия между высоких скал залива, тем тише становился гул колоколов. По вулканической породе вились охряные борозды, словно потоки еще горячей лавы. Корабли миновали мыс Маяка и вышли в открытое море. В лицо тотчас ударил ветер, лодка едва не опрокинулась. Облака висели низко, горизонт сверкал как острие клинка. Пришло время вверить великого Клемана холодным объятиям моря.
Блез отвязал плавучий гроб и подвел его к борту. Остальные суда подплыли поближе. Но те, кто ждал от Тибо речи, были разочарованы: он лишь нагнулся к покойному и сказал ему несколько слов, которые тут же унес норд-ост. Затем он подал знак брату. Жакар осторожно поднялся – лучший лучник королевства с трудом справлялся с качкой.
Отбросив за плечо плащ, он поднял лук и натянул тетиву левой рукой. Заранее предупрежденные телохранители были начеку на случай, если Жакар вдруг изменит цель, но он сделал все как положено, с необычайной точностью. Первая стрела просвистела над телом, тронув опереньем пальцы ног, и пробила в коре зияющую дыру. Вторая пронзила нос лодки, а третья отправила ее ко дну. Саван Клемана стал теряться в водах любимого им моря, а потом и вовсе исчез, растворился. Остались намокшие записки.
Туда же, где погрузился в воду усопший, Элизабет бросила то, что прятала в рукаве, – идеально круглый камешек, обернутый в шелковый лоскут, на котором она вышила два последних предложения из главного труда Клемана, «Энциклопедии естественного мира»:
«Даже если бы мы узнали все тайны природы, главная осталась бы недоступной, ибо жизнь как таковая – непостижима. И мы можем лишь надеяться открыть ее в тот самый миг, когда она пресечется».
Слова канули в воду. Элизабет разрыдалась. Она стояла, облокотившись на леер, и ветер трепал ее волосы. Филипп, ее брат, хотел ее утешить, но сам страдал от морской болезни. Тогда Гийом отважно отбросил свои костыли, покинул штурвал и двинулся к Элизабет. Наступая на сломанную ногу, он с каждым шагом думал, что умрет от боли, но видеть, как плачет Элизабет, было еще нестерпимее. Он робко положил ладонь на ее руку, и по нему словно пробежал разряд, но тут же внутри разлилось блаженство.
Однако король уже приказал возвращаться в порт, и Гийом, руководивший маневрами, с сожалением оставил ту, что занимала все его мысли. Тибо не сводил с капитана глаз. Он слишком много видел, слишком много знал. Когда Гийом вернулся к штурвалу, он подошел к нему и сказал на самое ухо:
– Черт возьми, Лебель… Ты влюблен в мою двоюродную сестру.
– Я?! – чуть не вскрикнул Гийом.
Король каким-то образом вызнал его чувства, да еще – доведя до полного смущения – заговорил с ним на людях запанибрата.
– Можешь мне все сказать, – шептал Тибо. – Она ведь мне как сестра. Исключительная девушка. Страшно образованная. Скрытная немного… Но ты же всегда на высоте… Такой молодец, как ты…
– Шутишь, – возразил Гийом едва слышно.
– С чего вдруг? Ты что, в себе сомневаешься?
– Ну, ты же знаешь…
Гийом намекал на свою болезненную застенчивость.
– Ничего я не знаю. Есть помехи? – Тибо махнул рукой в воздухе и ответил сам: – Никаких помех. И скажи спасибо, Дорек за вами по пятам не ходит, блюститель нравов! Говорил уже? Хочешь, я поговорю?
– С адмиралом?
– Да нет же, с моей кузиной.
– О чем?
– О тебе, разумеется.
– Нет, нет, ни в коем случае…
Гийом от волнения шептал все громче, и Элизабет обернулась на них. Но хуже всего, что сам блюститель нравов направился к штурвалу с явным намерением взять командование на себя. Взволнованный Гийом попытался закрыть тему:
– Не понимаю, с чего ты взял, Тибо? Откуда вообще такая мысль?
Тибо нахмурился; он не знал, как описать это состояние невероятной ясности.
– Понимаешь, Гийом, как будто завеса, скрывавшая от меня все, вдруг поднялась…
– Поднять паруса! – подхватил адмирал во всю глотку. – Лево на борт! Курс на Бержерак, по северному маршруту!
Ветер, вторя Дореку, упорно толкал шхуну в открытое море. Гийому пришлось до хрипоты надсаживать свой красивый баритон, чтобы перекричать адмирала и увести судно в порт. Когда шхуна наконец причалила, колокола смолкли.
На смену им пришел вороний крик.
8
Тибо все больше приходил в себя за своим громадным письменным столом, на стуле черного дерева. Пелена повседневности понемногу вновь заслоняла от него мир, не было больше ни той просветленности, ни ослепительной ясности. Теперь ему все время постоянно казалось, будто он что-то упускает. Что не вполне понимает других; что больше никогда не разглядит их как следует. Все утомляло его, даже сон. Утром, открывая глаза, Тибо не помнил кошмара, из-за которого проснулся на полу. Весь день он ходил погруженный в себя. Путал время и дату, шнурки завязывал через раз и вставал из-за стола с ложкой в кармане.
Однажды он обнаружил в жилетном кармашке часы камергера. Он удивленно повертел их в руках. Великолепная вещица, ничего не скажешь. Миниатюрные, тончайшей работы, как умеют делать только ближневосточные мастера. Манфред, во всем ценя качество, наверняка отдал за них солидную часть своего жалованья. Он заводил их каждое утро, ровно в шесть, и тысячу раз сверялся с ними за день, строго блюдя распорядок – и свой, и короля, известного полным отсутствием пунктуальности.
– Манфред!
Манфред мгновенно появился в дверях спальни.
– Ваше величество?
– У меня тут ваши часы – наверное, вы случайно положили их мне в карман жилета…
– Вот как? Надо же, сир, да, да. Удивительное дело.
– Возьмите.
Тибо протянул часы камергеру, но тот не сдвинулся с места: он давно смирился с их утратой. Ради выздоровления короля он готов был отдать все, и часы, пусть даже драгоценные и так ему необходимые, казались совсем пустяковой жертвой. Манфред едва заметно покачал головой.
– В чем дело?
– Дело в том, ваше величество, что я прошу вас оставить их у себя.
– Почему?
– Как подарок, сир. Подарок в честь того прекрасного известия о королеве, которое вы мне сообщили. А также чтобы поздравить вас… с выздоровлением. Как знак признательности, если угодно.
– Манфред, они стоят целое состояние. При вашем жалованье вы не можете…
– Сир, жалованье у меня более чем достаточное.
– Но, Манфред! Вы же постоянно пользуетесь часами! Готов поспорить, вы даже спите с ними.
– Возьмите их, ваше величество, – настаивал Манфред (который правда с ними спал). – Считайте, что тем самым я преподношу подарок и себе, поскольку теперь вы сможете узнавать время, не справляясь у меня.
– Боюсь вас расстроить, Манфред, но я буду забывать их завести.
