В дверь Дореков она постучала на двадцать минут раньше королевского гонца.
– Юная леди?
Адмирал провел ее в свою «нижнюю палубу». Стукаясь о блоки, путаясь в канатах, Эсмеральда добралась до гамака, в который адмирал, улыбаясь до ушей, предложил ей сесть. Сам он принялся разбирать нелепые вирши, и ему уже стало казаться, что он снова потерял рассудок. Но пришла Гвендолен, забрала у него свиток и стала читать поэму вслух, умирая со смеху.
– Ах, какой души человек этот герцог! Золотое сердце! Альбер, ты должен рыдать от благодарности! Ах, ах, ах! Какой же это бред, какой бред, ну какой же бред!
Ей было неловко, что она смеется, но чем больше ей было неловко, тем сильнее она смеялась. Она уже плакала от смеха, когда явился второй гонец.
Еще один свиток был развернут, прочитан и перечитан. Гвендолен держалась за бока, Эсмеральду пробирала икота, Альбер все гладил лысину. Что до гонца, то он так в растерянности и поскакал обратно, где в придворной конюшне его с нетерпением поджидал Овид.
– А скажи-ка, гонец, был ли кто-нибудь у Дореков?
– Мда, была та девушка, которую я видел здесь с утра. Как она там раньше меня оказалась – без понятия.
– Отлично, отлично, – торжествующе сказал Овид, ничего больше не объясняя.
Они с Симоном разжились целым состоянием. Позже, сменяясь в карауле, они долго поздравляли друг друга, взвешивая на ладонях кошельки. Баталёр поигрывал мышцами, кучер хлопал по-детски длинными ресницами. Но они старались не слишком шуметь, потому что за дверью король вел разговор с Лукасом (почти полностью состоящий из дежавю: «Я получил официальную жалобу на твой счет от Плутиша и Фуфелье, как ты догадываешься, но раз у нас уже вошло в традицию…» и так далее).
Пока Тибо рвал жалобу и выбрасывал клочки в корзину, стражники на весь коридор мечтали, что они сделают с таким кушем. Мечтали они все громче и громче и наконец привлекли внимание короля. Он застал их за подсчетом своих богатств, чему сильно удивился. Никогда еще баталёра не видели с такими сбережениями. Скорее напротив, на «Изабелле» он так задолжал марсовому, что даже Гийому Лебелю пришлось вмешаться.
– Вы что, в кости выиграли, что ли?
– Нет-нет, сир, – промямлил Симон.
– Тогда продали что-нибудь? Свою мать? Королевскую печать?
Тибо шутил, но Овид начинал паниковать. Азартные игры были в королевстве под запретом, как и пари. Свои богатства они получили незаконно. Он нервно пощелкивал наглазной повязкой и наконец решил, что лучше во всем признаться.
– Мы выиграли пари, сир.
Тибо, похоже, стало любопытно.
– Вот как? И на кого вы ставили?
– На посыльную, сир.
– Ту, которая нас короткой дорогой вела?
– На нее самую, сир. Она прискакала к адмиралу Дореку сильно раньше вашего лучшего гонца. Я хотел убедиться для верности, ваше величество, знаете, как говорят про женщин на борту и все такое…
– Женщины на борту приносят удачу, Овид, ты должен бы уже знать.
– Да, сир. Конечно, сир.
– Она выиграла, потому что опять срезала?
– Ясное дело, сир. Она даже под аркой не проехала.
Тибо почесал подбородок и объявил, как нечто само собой разумеющееся:
– Я беру ее на службу.
38
Эма дала зарок не разлучаться с Мириам до самого Осеннего равноденствия. Оставалось чуть меньше пяти месяцев. Она ни секунды не упустит, готова даже глаз не смыкать. От тонизирующих шариков Сидры энергия в ней била ключом, и, желая направить ее на что-то полезное, она решила вместе с Элизабет и Мадлен разобрать горы подарков в гардеробной.
– Ах! Только взгляните, принцесса Мириам! – то и дело восторгалась горничная.
Мадлен восхищалась каждой шелковой ленточкой, каждым крохотным платьицем, каждым вязаным башмачком и даже раскладывала их по цветам.
– Взгляните, какой нефритовый волчок! Ах-ах-ах! А эта серебряная ложечка!
Мириам спала в своей кроватке. Видно было, как она дышит: будто маленькое облачко. Она была такой крохотной, что впору примерять кукольные платья.
– Какая она красивая, какая красивая, какая красивая, – прошептал Тибо, входя в спальню.
– Не разбуди.
– Нет, что ты. Но, Эма, какая же она красивая. Правда.
Он взглянул на гору подарков и почему-то помрачнел. На лице вместо радости появилась тревога. Но тут Мириам зашевелилась, и он, опять просияв, взял ее на руки.
– Видела, Мириам? Видела эту гору? Тут на дюжину принцесс хватит: и укутать, и нарядить, и развеселить, и чем молочные зубки попортить. Ну а тебе что нужно, на самом-то деле? Мама! Папа! И больше ничего, так ведь, мой крольчонок?
– Он совсем помешался, – заключила Элизабет. – Ты, кузен, никак в ночной рубашке ходишь среди бела дня?
– Ничего мягче у меня нет, – стал оправдываться Тибо.
– А вот и есть, твоя горностаевая мантия, – напомнила Эма.
– Ладно, дамы. Мы с Мириам вас оставим, отдыхайте. А мы немного прогуляемся.
– Куда это?
– Небольшая прогулка под парусом. Морской воздух, брызги волн…
– Ох, Тибо.
– До будуара. Не дальше будуара. Пройдемся от камина до круглого столика, потом от столика до камина.
Болтая так, он стал потихоньку отдаляться.
– Может, и до окошка доберемся, а, Мириам? Или до хрустальных подвесок?
Едва он вышел из гардеробной, как от крика Мириам дрогнули стекла. Отец тут же ретировался обратно и вернул дочку маме. Но без теплого маленького тельца рядом его вновь охватил страх. Он окинул гору подарков недобрым взглядом.
– Вы, конечно, понимаете, что нам придется уничтожить всю эту ерунду? Так ведь?
– Ерунду, сир? – удивилась Мадлен, покачивая в воздухе яшмовой диадемой изумительно тонкой работы.
– Я не стану рисковать жизнью дочери, укладывая ее на отравленные меха.
– Отравленные? Но, ваше величество, кому придет в голову желать зла такому ангельскому созданию?
Тибо уперся кулаками в бока. После случая с якобы отравленной бутылкой он имел все основания думать, что одного покушения Мириам избежала, еще не успев родиться. Теперь же, когда он ощутил неизмеримую весомость этой пушинки, коснулся ее кожи нежнее лепестка пиона, при одной только мысли, что она могла погибнуть, у него перехватывало горло. Мадлен показала шелковый муаровый слюнявчик:
– Но, сир, вы ведь не об этом?
– Об этом и обо всем остальном, Мадлен.
Элизабет с Эмой слишком хорошо знали Тибо и не сомневались, что он говорит всерьез. Когда он упирал кулаки в бока, это был дурной знак.
