– Шейх. Моя – шейх, – на бегу закричали танцоры, колотя себя в грудь.
Предводитель не заставил себя долго ждать. Я выгреб из кармана пиастры, и танцоры тут же переключились на этого старца, дергая его за одеяние и шумно требуя свою долю. Взгромоздившись на верблюдов, мы пустились в обратный путь. Но даже тогда двое или трое юнцов, не отставая от нас, вопили:
– Бакшиш! Бакшиш! Моя – шейх!
По возвращении я спросил у Соломона:
– Это был настоящий ритуальный танец?
Тот сделал вид, будто не понял.
– Тебе не понравилось?
– Стали бы они исполнять этот танец, если бы ты не привез меня?
И вновь Соломон ответил уклончиво:
– Английские и американские лорды любят танец. Английские лорды всегда доволен.
– Я совсем не доволен, – возразил я.
Соломон вздохнул.
– Олрайт, – сказал он: таков традиционный ответ любого араба при разногласиях с английскими и американскими лордами. – В другой раз танец лучше.
– Другого раза не будет.
– Олрайт, – ответствовал Соломон.
Однажды я без сопровождающего отправился в Саккару, гигантский некрополь, расположенный вниз по течению Нила от «Мены». Там находятся две пирамиды и множество гробниц: одна, с непроизносимым названием «Мастаба Птаххотепа», украшена барельефами. Другая, с погребальной камерой, чье скульптурное убранство еще богаче, называется попросту: «Мастаба Ти»
[40]. Выбравшись из этого склепа, я увидел группу из двух или трех десятков неутомимых американцев, которые вышли из экскурсионного автобуса и влачились по песку вслед за драгоманом. Я примкнул к этой экскурсии, чтобы опять спуститься под землю, на сей раз – в бесконечный тоннель, именуемый «Серапеум», который, по словам гида, служил местом захоронения священных быков. Катакомбы эти смахивали на погруженную во мрак станцию метрополитена. Нам выдали свечи, а гид шагал впереди с магниевым факелом. Но все равно укромные закоулки окутывала непроглядная тьма. По обеим сторонам тянулись ряды исполинских гранитных саркофагов; мы торжественным маршем прошли тоннель до конца, и гид вслух считал гробы; их оказалось двадцать четыре – все настолько массивные, что конструкторы грузоподъемного оборудования до сих пор не придумали способа сдвинуть их с места. Почти все американцы считали саркофаги вслух вместе с гидом.
Я понимаю, такое зрелище призвано внушать мысли о глубокой древности: полагается рисовать в своем воображении разрушенные улицы Мемфиса, религиозную процессию, что тянется по дороге сфинксов, оплакивая умершего быка; а если дать волю фантазии, можно даже сочинить романтическую историю из жизни этих увенчанных цветочными гирляндами песнопевцев и сделать мудрый вывод о бренности людских достижений. Но, сдается мне, лучше доверить это Голливуду. Лично я бесконечно вдохновлялся настоящим. Какое уморительное зрелище являла собой наша толпа, бредущая по темной галерее! Впереди араб с белым фальшфейером, а далее, сжимая свечи, – шествие кающихся грешников, всякий сброд, нацелившийся на самосовершенствование и духовный рост. У одних, искусанных комарами, распухли перекошенные физиономии; другие натерли ноги, хромают и спотыкаются; третьи на последнем издыхании утыкаются носом в пузырек с нюхательной солью; иной чихает от пыли; у этой резь в глазах от солнца; у того рука на перевязи – повреждена неведомо в каких переделках: каждый так или иначе пришиблен, примят оглушительной лавиной знаний. И тем не менее все ковыляют дальше. Один, два, три, четыре… двадцать четыре дохлых быка; не двадцать три, не двадцать пять. Мыслимо ли запомнить число двадцать четыре? А что такого: у тетушки Мейбл в «Луксоре» были апартаменты под таким номером
[41].
– Как погибли быки? – вопрошает некто.
– Какой был вопрос? – волнуются остальные.
– Что ответил гид? – желают знать прочие.
– От чего погибли быки?
– Сколько же все это стоило? – интересуется следующий. – Этакую махину за бесценок не построишь.
– В наше время на такое никто не раскошелится.
– Надо же, блажь какая: быкам похороны устраивать…
Ах, леди и джентльмены, вертелось у меня на языке, достопочтенные леди и джентльмены, а не блажь ли – пересекать Атлантический океан, тащиться сюда по жаре, терпеть всяческие неудобства и лишения, выбрасывать такие деньжищи, чтобы увидеть песчаную нору, где три тысячелетия назад чужой народ, чьи мотивы не откроются нам вовек, захоронил туши двадцати четырех быков? Над кем вы потешаетесь, достопочтенные леди и джентльмены, если не над собственной компанией?
Но тут я вспомнил, что влился в эту группу на птичьих правах, и прикусил язык.
А еще я совершил двухдневную автомобильную поездку в Хелуан.
Мы посетили Маср-эль-Аттику, Старый Каир, он же Вавилон, и относящееся к эпохе гонений поселение коптов, размещенное в стенах бывшего древнеримского гарнизона. В этих тесных трущобах уместились пять средневековых коптских церквей, одна синагога и элладский православный женский монастырь. С виду здешние христиане очень мало отличаются благочинностью от своих соседей-язычников; единственный отчетливый знак их освобождения от языческих предрассудков состоит в том, что рой местных нищих мужского пола, как зрелых лет, так и юных, сопровождается группой поддержки, состоящей исключительно из женщин, которые в мусульманских кварталах безропотно сидят по домам. Зато немалый интерес представляли церкви, в особенности церковь Абу-Серга
[42], где можно увидеть коринфские колонны, сохранившиеся от древнеримского храма, византийские иконы и алтарную преграду арабской работы. Церковь стоит над пещерой, где Святое семейство (всегда изображаемое как вконец обнищавшее), по преданию, укрывалось во время устроенного царем Иродом избиения младенцев. Дьякон, Беставрос, провел для нас экскурсию. Закончив свои сбивчивые объяснения и получив на чай, он сказал:
– Подождите минута. Я приводить священника.
Он поспешил в ризницу и вывел к нам патриархального вида седобородого старца с большой кичкой жирных седых волос на затылке; тот еще не полностью пробудился от послеобеденного сна. Это и был священник; поморгав, он осенил нас крестным знамением и протянул руку за мздой, а затем, подобрав рясу, опустил в карман свои два пиастра и пошел обратно. У входа в ризницу он остановился со словами:
