За пределами дипломатических миссий подвизался исключительно пестрый круг лиц. В него входили уроженец Кавказа – управляющий казино «Хайле Селассие»; француз – главный редактор издания «Courier d’Ethiopie», чрезвычайно легкий на услугу, приветливый, дотошный, скептического склада ума; англичанин, состоявший на абиссинской службе; еще один француз – архитектор, женатый на абиссинке; обанкротившийся, невезучий плантатор-немец; вечно нетрезвый старичок-австралиец – рудоискатель, который привычно подмигивал тебе за стаканом виски, намекая на богатые месторождения платины в здешних горах, и сулил указать координаты, если возникнет у него такое желание.
К тому же кругу принадлежал и господин Халль, с кем я не от хорошей жизни коротал томительные часы: коммерсант немецко-абиссинского происхождения, в высшей степени импозантный, всегда хорошо одетый, не расстававшийся с моноклем, неизменно предупредительный и вдобавок настоящий полиглот. Рядом с казино ему на время коронационных торжеств отвели будочку, напоминавшую консервную банку, и назначили главой – а по сути, единственным сотрудником – bureau d’etrangers
[81]. На эту неделю ему вменили в обязанность выслушивать все без исключения претензии всех без исключения иностранцев – как официальных, так и неофициальных лиц, регулировать рассылку новостей в зависимости от характера печатного издания, распространять билеты и составлять списки приглашенных на все мероприятия, организуемые абиссинской стороной; если итальянская телеграфная компания устраивала себе часовой перерыв, жалобы принимал господин Халль; если ретивый офицер полиции отказывал некой персоне в доступе на некую трибуну, господин Халль гарантировал, что этому служаке объявят выговор; если канцелярия его величества забывала размножить текст коронационной службы, господин Халль заверял, что экземпляров хватит на всех; если конный шарабан, заказанный для доставки оркестра на ипподром, попросту не приезжал, если в церкви недоставало памятных медалей, отчеканенных по случаю коронации, если по какому-то поводу или вовсе без повода кто-нибудь в Аддис-Абебе начинал исходить злобой – а на такой высоте над уровнем моря даже самые миролюбивые натуры ни с того ни с сего теряют душевное равновесие, – то недовольных направляли прямиком к господину Халлю. И на каком бы языке ни зашел разговор, у господина Халля все находили понимание, сочувствие, почти женскую деликатность, утешение и похвалу; с мужской решимостью господин Халль фиксировал каждое обращение в блокноте, вставал, с поклонами и улыбками оттеснял умиротворенного посетителя к выходу, в изящных выражениях клялся, что всегда остается к его услугам, и тут же выбрасывал из головы очередной инцидент.
Коренных абиссинцев мы видели редко, если не считать бесстрастных и достаточно мрачных персонажей на официальных приемах. Там бывал даже рас Хайлу, правитель изобильной провинции Годжам, властный, темнокожий, с клиновидной бородкой, выкрашенной в черный цвет, и с кичливостью во взгляде; по слухам, он превосходил благосостоянием самого императора. Среди несметных богатств раса Хайлу значился ночной клуб в двух милях от Аддис-Абебы по направлению к Алему. Владелец задумал его сам и в духе времени решил дать своему детищу английское имя. В итоге это заведение стало зваться «Робинзон». Встречался нам и почтенный рас Касса-и-Мулунгетта, главнокомандующий абиссинской армией, седобородый человек-гора с налитыми кровью глазами; в своей парадной форме, включающей алый с золотом плащ и кивер из львиной гривы, он выглядел почти как пришелец из другого мира.
Если не брать в расчет официальных лиц и журналистов, которые кишели на всех углах, гостей оказалось на удивление мало.
Приехала классово озабоченная дама с французским титулом и американским акцентом, но та внезапно покинула город после званого обеда, на котором ей не оказали должных почестей. Приехал профессор-американец, о котором речь пойдет ниже; приехали две свирепые дамы в вязаных костюмах и тропических шлемах; не состоявшие в кровном родстве, они за долгие годы тесного общения сделались почти точными копиями друг дружки: квадратные подбородки, стиснутые губы, колючий, недовольный взгляд. Для обеих коронация обернулась сплошным разочарованием. Они стали свидетельницами уникального этапа взаимопроникновения двух культур – и что из этого? Их интересовал только Порок. Более того, они собирали материал для небольшой книжечки на эту тему, в духе африканской «Матери Индии»
[82], а потому каждая минута, отданная знакомству с коптскими обрядами или искусством верховой езды шла в зачет потерянного времени. Область их скромных интересов составляли проституция и наркоторговля, но по причине своего скудоумия они так и не обнаружили следов ни того ни другого.
Но особого упоминания среди участников торжеств заслуживают, наверное, музыканты военно-морского оркестра под управлением майора Синклера. Прибыли они одновременно с герцогом Глостерским, укрепив себя за время поездки регулярным питанием – завтрак с шампанским, обед, чай, ужин – и вдохновившись мудрыми советами насчет достойного поведения в иноземной столице. В Аддисе музыкантов разместили в большой недостроенной гостинице без мебели, зато каждому отвели отдельный номер, да к тому же заботливые хозяева предоставили всем щетки для волос, вешалки для одежды и новехонькие эмалированные плевательницы.
В плане личных заслуг вряд ли кто-нибудь мог соперничать с майором Синклером за звание кавалера Эфиопской звезды. Отказавшись от блеска и престижа дипломатической миссии, приглашавшей его поселиться в палаточном лагере на своей территории, он, верный своему долгу, остался в городе с музыкантами и целыми днями старательно организовывал деловые встречи, которые постоянно срывались; его дневниковые записи – кое-кто из нас имел честь с ними ознакомиться – представляют собой душераздирающую хронику стойко принимаемых неудач.
«9:30 – Встреча с личным секретарем императора по вопросам организации сегодняшнего вечернего банкета; секретарь не явился.
11:00 – По предварительной договоренности явился на встречу с королевским капельмейстером; его не оказалось на месте.
12:00 – Обратился к г-ну Халлю за нотами эфиопского национального гимна – ноты недоступны.
14:30 – Транспорт, заказанный для доставки музыкантов на аэродром, не пришел…» и так далее.
Но при всех этих неурядицах оркестр всегда оказывался в нужное время в нужном месте, безупречно одетый и с необходимыми нотами.
Больше всего запомнилось мне одно характерное для той недели утро, когда оркестр показал себя с самой лучшей стороны. Шли первые сутки официальных празднеств, которые предстояло ознаменовать торжественным открытием памятника Менелику. Церемонию назначили на десять часов. Мы с Айрин Рейвенсдейл приехали за полчаса. Там, на месте векового дерева, прежде служившего виселицей, теперь стоял монумент, закутанный в ярко-зеленое шелковое покрывало. Вокруг красовалась живописная, мощенная камнем площадка сквера, окруженная балюстрадой и аккуратными пятачками земли, сквозь которые тут и там пробивалась свежая травка. Пока одна бригада рабочих настилала ковры на террасе и закрепляла желтые тенты, подобные тем, что используются в ресторанах на открытом воздухе, другая бригада подправляла мощение и высаживала в пересохшую почву жухлые пальмы. С одного края громоздились поваленные набок золоченые кресла, с другой – боролись за выигрышную позицию фотографы и кинооператоры. Напротив застеленной коврами террасы шаткими уступами поднималась трибуна. Отряд полиции, яростно размахивая палками, пытался очистить ее от туземцев. На трибуне также обосновались человек пять европейцев. Присоединились к ним и мы с Айрин. Каждые десять минут к нам подходил кто-нибудь из полицейских с приказом освободить трибуну; мы предъявляли ему свои laissez-passer
[83], и блюститель порядка, взяв под козырек, отходил, но вскоре ему на смену являлся следующий, и спектакль разыгрывался заново.
